Лиса насилу дождалась перемены и высказала всё накипевшее, что думала о поступке Нуличека. Начала с того, что её и так с утра достал бешеный отец, а подружка в этом году навсегда уехала, что ни одной обновки не появилось и пришлось идти в том же, что и два года назад, и закончила тем, что друзья так не поступают.
Ну если я тебе не друг, обиделся Каджа, то и сиди тогда одна.
Больше он разговора он с ней не заводил и не подсаживался.
Северина пересекла двор и подошла к своему подъезду. Обычно пожилые соседи занимали обе лавочки, но сейчас они были «в гостях» у других скамеек в десяти метрах на север отсюда. С тяжёлым выдохом девочка села и сложила руки на рюкзаке. Сева душевно устала. Так она и просидела с полчаса, не желая идти домой, там её ждали придирки отца, а силы смолчать в ответ уже исчерпались. Как пережить вечер? Эх.
Непроизвольно она достала блокнот, поделилась с ним переживаниями и прямо на лавочке стала делать на завтра уроки.
Во дворе беззаботно резвились дети, ещё ни разу не слышавшие родительского проклятия «ШКОЛА!!!», что расшифровывается так: Шпринудительное Казённое Обёртывание Людей Аттестатом!
Из подъезда показалась женщина; под руку её держал дед и еле-еле, маломальскими шажками ковылял рядом, опираясь на палку. Соседи добрались до лавочки напротив и сели.
Здравствуйте, пани Нейдджа.
Добри дэн, Севка. Чего ты тут ютишься, неудобно, наверно? Кивнула она на разложенные учебники и тетрадки.
Домой не хочу там отец небось опять опустила глаза Сева.
Это да, понимающе закивала пани Нада. Но Лев ушёл после утра я его в окно видала.
О! Тогда сейчас допишу и пойду, воспрянула девочка.
Северина не поздоровалась с мужем Нейдджи не потому что была невежливой, просто дед был уже слаб головой то ли от годов, то ли ещё что. Он просто не реагировал на обращения, а летал в своих облаках. Фразы его выскакивали невпопад, словно искры из открытой печки. Однако от него просто веяло настроением. Вот и теперь он разглядел заводные игры ребятни, носившейся по былому песку, который сейчас настолько смешался с землёй, что походил просто на желтоватую пыль. Дрожащие руки старика задёргались в такт догонялкам так бойко, что он чуть не выронил палочку. Нейдджа с ловкостью поймала её на лету и отставила к себе поближе.
Хоть дети и обзывали деда Глу́пеком[4], всё равно любили его за шутки и искреннюю заинтересованность: он мог часами наблюдать за их шалостями и всем сердцем болеть за каждого. Или же, бывало, специально делал вид, будто не видит сорванцов, пока те подкрадываются, а потом резко хватал свою палку и начинал неуклюже вертеть над головой: «Ух, я вас сейчас!» Но дети не пугалась, а, наоборот, заходились со смеху и снова принимались подкрадываться. От всей души хохотал и дед. Да и глупеком ребятня его называла скорее всего потому, что сами взрослые уж не обращались к нему по имени, а всё больше дед Глупек, что давно перешло во что-то обыденное и привычное языку.
Де́тички, детички! подстрекал он, пока они не обернулись. Кто не скачет, тот не чех!!
Тут же каждый ребятёнок схватил что было под рукой, кто совок, кто ветку, и стали прыгать как можно дальше от земли и кричать: «Гоп! Гоп! Гоп!» Один мальчик даже сигал задом на мяче, наверное представляя себя наездником арбузов.
Гоп! Гоп! вторил дед Глупек и, как мог, притоптывал и махал ладонями, будто взбивая пух и подбрасывая детишек ещё выше.
Осторожно, И́ржи, у тебя ноги совсем слабые стали, погладила его по коленке Нейдджа. Не томи их, разбередишь.
Но Глупек не слышал: он был всецело поглощён детишками. Нада оставила его в покое. Никто не знал, насколько ей было тяжело с больным человеком, но она никогда никому не жаловалась. Иной раз даже казалось, что она счастлива. Может, так оно и было, ведь если человек целиком смиряется, то принимает свою участь, как воск в руке принимает форму пальцев, и уже не в тягость тогда испытание. Хотя сама Нада не посмела бы назвать своего мужа испытанием, а если кто вдруг намекал, что деду Глупеку, поди, немного осталось и что она скоро отмучается, то тому несчастному сразу надо было хватать ноги в руки и пулей ретироваться, чтобы не схлопотать от вскочившей Нейдджи. Однако сама она потом садилась дома у окна и тихонько плакала. Но не от обидных слов, нет ей было тяжко от правды: Иржи чах на глазах и умом и телом, а она не представляла жизни без него, каким бы больным он ни был. Нада ещё крепко его любила. И от этих грустных мыслей седела она под стать мужу, белому, как пузо зимнего зайца.
За крутой нрав её уважали. И те же дети, заигрывая с Глупеком, осторожно поглядывали в её сторону: не разгонит ли. Если Иржи не было слишком дурно с давлением, то она не лезла в их забавы, ведь видела, как муж радуется ничуть не меньше, чем детвора и заряжается хоть небольшим, но здоровьем.
Казалось, ничто не могло сломить Нейдджу. С такими всегда спокойно. Хоть праздник, хоть буря всё одно Наду врасплох не застать; твёрдая, волевая, как кремень, и лицом и фигурой. Нос острый, как стрела, как литой из стали, а резные морщины только подчёркивали её боевитость. Шершавые, но тёплые руки её Сева запомнила ещё сызмальства как только впервые Лев познакомил их. Соседка тогда ласково положила свои ладони ей на щёчки и легонько потрепала, приглашая на чаепитие. Однажды и чай случился, и с тех пор Рину не надо было даже упрашивать без стеснения она неслась к доброй Наде, где её поджидал то кусок хрустящего калача с орехами и сыром, то ватрушку с повидлом. Как бы не смотрела воинственно женщина, заложив за спину руки и карауля мужа, её сердечная улыбка мгновенно растапливала лёд и превращала её лицо в светящееся облако. А если подсесть к ней под самый бок, запросто можно было учуять запах теста с ванилью.
Кабы не она, что сталось бы с её любимым Иржи? Себя она не жалела, не помнила, отдыхать не любила. Посидит если пять минут без дела, руки уже тянуться гулять, ища то ли иголку штаны мужа латать, то ли тряпку пыль собирать. Что могло сделаться с её здоровьем от перенапряжения она не думала и вечным делом продолжала гнать от себя такие мысли. Похоже, в юности ей приходилось вклиниваться в плотную отару овец, поднимать нужную красавицу и нести на вытянутых руках стричься, пока та в воздухе беспомощно семенила ножками.
Да и в летах Нада не запустила себя всё та же: подтянутая, жилистая, с очерченными скулами; хоть и с сединой под платком, но с ясными изумрудными глазами. Что ж, суровые будни держат в ежовых рукавицах.
Что творилось в душе самой Нейдджи, на взгляд сказать было трудно. Но одной женщине она всем сердцем сочувствовала; той, что жила напротив, через двор, и сейчас шла откуда-то домой под руку с сыном.
Женщины помахали друг другу:
Ива! крикнула седая.
Нейдджа! ответила русая.
Сын русой выдернул руку и остановился, не двигаясь, посреди двора. Ива снова схватила его и повела к дому, но тот отдёрнулся. Она начала что-то ему объяснять, трясла руками, но он всё не давался.
Бедная покачала головой Нада. Тяжело ей
Сева, как и остальные дети, с интересом уставилась на мальчика. Он никогда не гулял и выходил только с родителями, да и на улице не отходил от них ни на шаг. Выглядел он явно не малышом, но шагал с мамой за ручку. Конечно же, мальчишку заклевали бы остальные дети, если бы Ива не караулила рядом. Он сутулился, никогда не поднимал глаз. Хоть и пялился постоянно в землю, всё одно спотыкался и вис на руке матери, в которой обычно была тяжёлая сумка с продуктами собственно как и в другой. Вот так вроде все и знали этого странного мальчишку, а вроде и нет.
Кто это? спросила у Нады Сева.
Это вздохнула она, Ян, сын Ивы. Бедный мальчик. Что-то, видать, с умом у него врачи иного не нашли. Раньше мы хорошо дружили с Ивой, а потом она родила долгожданного Янчи. Но, к несчастью, оказалось, он сложный мальчик. Сначала вроде заговорил, а потом ни с того ни с сего совершенно замолчал. Да из него и теперь слово если редко-редко выскочит, считай чудо. Страшно подумать, что будет дальше. Двенадцать лет жизни родители положили на весы с сыном Но он ни в чём не виноват, это помимо его воли происходит.