06
Иван Диодорыч, приоткрыв дверь в каюту, осторожно позвал Серёга Зеров, старший помощник. Пора, тебя общество ждёт.
Нерехтин лежал на койке и глядел в потолок. Корабельные часы на стенке нащёлкали девять с четвертью вечера. По-настоящему же исполнилось десять. На всех пароходах и пристанях Волги, Камы и Оки время было установлено нижегородское. От местного, пермского, оно отличалось на 46 минут.
Нерехтину не хотелось идти на разговор. Ему нечего было сказать. Буксир «Лёвшино» выгрузил в Мотовилихе ящики с деталями прессов и вернулся в Нижнюю Курью в якутовский затон. Команда желала получить расчёт. А денег у Нерехтина не было. Биржу в Нижнем упразднили, купцы прекратили все дела, заводы еле дышали, и потому Иван Диодорович сумел добыть в Сормове только дюжину ящиков, хотя даже за них Мотовилиха не выплатила фрахт. Бухгалтер сталепушечного завода пообещал, что заплатит но в июле; пароходную же кассу Нерехтин давно потратил на мазут и провизию.
На корме парохода под буксирными арками собрались обе команды и верхняя, и нижняя. Старпом, боцман, матросы, буфетчик с посудником и машинисты с кочегарами и маслёнщиком. Семнадцать человек. Семнадцать дырявых карманов и пустых животов.
Семнадцать голодных семей.
Что я сделаю, ребята? спросил Иван Диодорович и устало уселся на крышку мазутного бункера. Никто ни гроша не даёт. Ничего нету.
Павлуха Челубеев, кочегар, задёргался всей своей здоровенной тушей, словно рвался из пут, и обиженно закричал:
Одолжись у Якутова! Ты же с ним обнимался на пристани!
Он теперь беднее меня, невесело усмехнулся Нерехтин.
Якутов, хозяин огромного пароходства, и вправду потерял всё, что имел, но у большевиков не дотянулись руки до мелких собственников, владеющих каким-нибудь буксиром с баржей или парой пригородных судов. Большевики объявили в феврале, что национализируют весь флот до последнего дырявого баркаса, и погрязли в зимнем ремонте сотен пароходов. Они запороли навигацию, поэтому крохотные буржуйчики вроде капитана Нерехтина ещё беззаконно суетились самостоятельно, худо-бедно добывая себе пропитание.
Что делать-то, Иван Диодорыч? плачуще спросил Митька Ошмарин.
Митька, маслёнщик, никогда не знал, что делать.
Речком хоть харчами пособляет! дёргаясь телом, крикнул Челубеев.
Так ступай к большевикам, зло посоветовал Нерехтин.
Для руководства захваченным флотом большевики учредили Речной комитет. Работникам там выдавали паёк. Но Речком с весны никого не брал на довольствие на мёртвых судах не было работы. К тому же вся Кама знала: Нерехтин из тех капитанов, которых называют «батей». Он за свою команду жизнь положит. От таких не уходят по доброй воле. Тем более в какой-то Речком в казённую контору.
Слышь, братцы, виновато улыбаясь, влез Гришка Коногоров, молодой матрос-штурвальный, не мы одни здесь кукуем, весь плавсостав без гроша! Я тут по затону потёрся, и народ говорит, что на пристанях тыщи мешочников сидят. И жратва у них есть, и деньги. А Речком всех нас держит взаперти, вроде как в Елабуге иль бо Сарапуле по реке шастает банда Стахеева на судах. Ребята прикидывают самовольно угнать пароходы из затона и возить мешочников. Думаю, братцы, надо нам вместе с народом леворюцию делать!
Речники, сидевшие на трюмном коробе, оживлённо загудели.
Ты, Гришка, дурень молодой, неохотно проворчал Нерехтин. Видно, не сумел я из тебя глупый азарт выколотить.
Ну, дядь Ваня обиделся Гришка, будто его не пустили на гулянку.
А мазут где взять? спросил матрос Краснопёров.
Гришка заулыбался ещё шире, довольный своим замыслом:
У откоса две наливные баржи стоят. Нобелевские. Полные под пробку.
Негодная затея, негромко возразил Осип Саныч, старший машинист. На баржах караул из мадьяров, с ними не договоришься. А на плашкоутном мосту большевики поставили пулемёт. Или не увидел, когда заходили?
Осип Саныч Прокофьев маленький, плешивый и в круглых железных очках считался лучшим машинистом на Каме. Он всегда был аккуратным и основательным. Он рассуждал так же, как и работал, прикладывая слово точно к слову, будто собирал из деталей механизм.
Да пугала они! отмахнулся Гришка. Не будут стрелять по своим!
На сталепушечном стреляют, возразил Осип Саныч.
Забудьте об этой блажи, подвёл итог Нерехтин.
Боцман Панфёров деликатно откашлялся.
Вдовецкому твоему горю, Иван Диодорыч, мы премного сочувствуем, вкрадчиво заговорил он, хотя с другой же стороны, ты ныне птица вольная и одинокая, а нам семьи кормить надобно.
«Лёвшино» мой пароход, веско напомнил Нерехтин.
Не обессудь, капитан, старпом Серёга Зеров от неловкости даже снял фуражку, но Гриня правду говорит. Спасение для нас только мешочники, значит, надо поднимать бунт и прорываться из затона. Команда как считает?
Да верно, чего уж там, верно, нестройно ответили речники.
Ежели ты несогласный, то придётся нам твой буксир социализировать.
Иван Диодорович знал: социализировать значит взять в собственность работников, а не государства как при большевистской национализации. Работники и станут решать, что делать буксиру. Нерехтин угрюмо молчал. Старпом Зеров был мужиком прямым и справедливым. Он старался для команды. Однако Нерехтин всё равно ощутил горечь, будто его предали.
А ежели ты останешься капитаном, так для нас это честь, виновато добавил Зеров. Мы все тебя уважаем.
Затон, заставленный буксирами, брандвахтами и пассажирскими судами, освещало багровое закатное солнце. Пустые дымовые трубы чернели как на пепелище. Тянулась к небу стрела землечерпалки. Колодезными журавлями торчали вдоль берега оцепы самодельные подъёмные краны. Возле судоямы с поднятым путейским пароходом застыли на огромных воробах два снятых гребных колеса без плиц. В краснокирпичных мастерских на дамбе звенели молотки кузнецов. Над водой, над судами и над вербами носились и верещали стрижи. Жизнь тихо текла сквозь проклятый богом восемнадцатый год.
07
Подворье Белогорского монастыря окружал бревенчатый, как в Сибири, заплот. За ним находились четыре больших деревянных дома на каменных подклетах, сад, разные службы и церковка Иоанна Златоуста с куполом и шатровой колокольней. Церковка была обшита тёсом и побелена. Весь город знал, что монахи на подворье укрывают офицеров, которые пробираются на юг в Челябу к восставшим белочехам и в Тургайские степи к атаману Дутову.
Облаву устроили утром. По Петропавловской улице, переваливаясь как утка, ехал грузный броневик «Остин» с круглой башней и тонкими колёсами; за ним на пролётках чекисты Малкова. Взрыв динамитной шашки распахнул оба прясла могучих ворот. «Остин» вкатился во двор. Пулемёт из его башни лупил по стенам и резным крылечкам, сыпалось колотое стекло, летели щепки, носились перепуганные куры из курятника. Офицеры выпрыгивали из окон и разбегались кто куда, лезли на заплоты, прятались за поленницами. Чекисты били по ним из револьверов. В подклеты и погреба сразу бросали бомбы.
Тех, кто сдался, согнали к стене церкви. Офицеры выглядели жалко: рубахи порваны, галифе без ремней обвисли мешками, ноги босые.
Да здравствует Учредительное собрание! нелепо закричал толстый и лысый офицер с расцарапанной щекой.
Пли! Ганька стукнул рукоятью нагана в клёпаный борт броневика.
В башне опять загремел пулемёт. Офицеры повалились друг на друга.
Надо бы и монахов тоже задумчиво сказал Малков.
Успеем ещё, бодро заверил его Ганька.
Ганька был доволен. Всё идёт, как он и планировал. Убитые офицеры уже не расскажут, что не имели отношения к исчезновению Великого князя Михаила. Но куда же этот сукин сын подевался после расстрела?