Да, в самые ближайшие дни, но! Он опять повысил голос, Помни, что дети наследуют моё имя и моё состояние, и останутся моими детьми, чеканя каждое слово, произносил муж:
А ты просто дай мне знать, когда ты, он выделил «ты» будешь готова, Долли.
В её груди всё сжалось. Она вспомнила синие, наивные глаза маленького сына. «Главное, не заплакать, не показать ему, как мне больно, он же хорошо это понимает», думала она.
Опираясь на ручку дивана, Долли поднялась. Виктор подошёл к ней, помогая встать, поклонился ей.
Она молча вышла из кабинета.
«И как моё сердце выдержало всю сцену и такую жизнь без криков и слёз?! Бедное моё сердце», жалела она себя.
Долли вдруг открылось, что она, оказывается, несчастна, но почему-то раньше не замечала этого.
Она боялась скандалов и истерик они казались ей слабостью, но к горлу подкатил солёный комок.
Долли вернулась в спальню, заперла дверь и тут же, рыдая, бросилась на кровать:
Жаль мне, своей жизни жаль, повторяла она, зажимая рот холёной рукой, всё, не выдержала, прорвало плотину! Всё. И вытерла слёзы душистым платком.
Глава III
Вдвоём они брели по тихой аллее Гатчинского парка. Он любил этот городок, где прошло его детство и юность.
Когда-то здесь нелюбимый, никем не понятый и невезучий император Павел I построил на прусский манер своё военное царство. Царь вырос в гнетущей атмосфере интриг и всеобщей нелюбви, не ощущая ни в ком и ни в чём опоры, словно жил на вершине песочного замка. Тяжко было ему переживать равнодушие матери, презрение и колкости её льстивых сановников и фаворитов. И никого не было рядом, кроме любящей жены и двух самых преданных друзей.
Один из них добрый друг его, соратник и честнейший министр финансов граф Алексей Иванович Васильев всегда был рядом, выслушивал, советовал. А потом снаушничали злыдни, оговорили графа и в гневе Павел удалил его от двора с годами он стал страшно недоверчив. Оставил бы верного человека, может и спас бы себе жизнь, кто знает
Ах, какие он строил грандиозные планы, как был наивен в своих стремлениях к добру! Задумал освободить несчастных крепостных крестьян, и не в пику матери, а потому что с детства не мог выносить боль и злобу. Созданная Екатериной II империя казалась ему воплощением варварства и насилия над людьми.
Он любил своего предка и жалел его, расспрашивал о нём учителей, разглядывал те немногие реликвии, что от него остались очевидцев тех дней в живых уже не было.
А сейчас он идёт по аллее рядом с матерью не как повелитель огромной страны, а как смущённый мальчишка-гимназист. Он всегда любил мать и всю жизнь ощущал её холод: при одном только взгляде на него из её темных глаз будто сыплются ледяные иголки. Но в свете она неизменно мила, так очаровательна, и всюду появляется подтянутой и нарядно одетой, с высокой причёской, на каблуках и в лёгкой дымке горьковато-сладких духов.
С детства его поражало различие maman* в своих комнатах ходит в простом платье, с грустным лицом, ругая детей за любую шалость, что так странно, ведь papan* всегда добрый и тёплый со всеми детьми родными и чужими.
Они хохотали, прыгали, висли на нем, забирались на спину этому русскому «медведю», от чьего слова порой зависел весь мир.
Дети, быстро слезайте с русского царя! кричал их датский дядюшка.
Ничего, дела Европы подождут, пока царь играет с детьми, смеялся отец.
Детство казалось светлым и чистым, только слёз maman он боялся, и сам не знал, почему тогда и у него внутри всё начинало ныть и дрожать.
И он убегал из дворца сюда, в парк.
Он счастливчик, но всё же ощущает хрупкость жизни, словно это не его, а чья-то другая жизнь и чужая, а не его семья.
Если со старшим братом Георгием он дружил, любил слушать его остроты (мальчик с детства шалил и дурачился, придумывая розыгрыши, передразнивал министров, фрейлин и прислугу), то младший братец Миша порой докучал: этот худенький, как тростинка, беленький мальчик был любимцем отца. Послушный и старательный в учении, он являлся примером для детей, и потому раздражало в Мише все, даже его манера говорить по- английски «зис» («это») вместо мягкого «вис», как учил гувернёр-англичанин. А Ники говорил по-английски лучше брата.
Мария Фёдоровна продолжала отчитывать сына. Опять он не так ответил тому министру нужно было сказать по-другому. Вот и сюртук у него помятый, кто там следит за его гардеробом? Может, Ей не колоть зря пальцы, отпарывая и перешивая алмазные пуговицы с одежды детей, а уж лучше отутюжить мужу костюм? (свою невестку Аликс maman называла всегда только «Она», что жутко его злило).
Оправдываться не было смысла, лишь сердце заныло сильнее, но жить с немой болью внутри он привык.
Укалывая Аликс, девочек и даже маленького Алёшу, maman лихо попадает в его больные места. И не знает он, как успокоить штурм её упрёков: никогда не мог он найти нужных фраз, чтоб она поняла его, потому что с детства в её власти, любит её и боится, а maman, отлично это сознавая, ещё больше играет на его чувствах, будто он старая расстроенная гитара с тонкими, слабыми струнами.
Но Боже упаси укорить в чём-то её саму она тут же начинает плакать. Слёзы матери и жены ему невыносимы.
Он придумал такую уловку задавать ей вопросы о её жизни:
«Когда ты выезжала в театр? Как здоровье госпожи Н.? Какую новую книгу ты прочла?»
Тогда она переключалась, а с его сердца срывался камень.
Что ж, изволь Ники, переводя дух, и, воткнув в песок аллеи кружевной зонтик, как копьё, maman остановилась. У её ног вертелась и тявкала японская собачка. Читаю Карла Маркса.
Маркс? Тот самый? он расплылся в изумлении, Немецкий коммунист? А зачем?
Один друг посоветовал, многозначительно поглядела она на сына, ничего особенного. Твой отец излагал такое более доступным языком. Все подобные учения созданы для того, чтоб нанести вред России.
А я бы не прочь ознакомиться.
Надо было что-то ей ответить. Сейчас он рад заговорив о другом, она оставила его семью в покое, а значит, сегодня ему больше не испортят настроение.
Не загружай себя ересью, Ники, опять надавила Мария Фёдоровна, вернись к делам насущным, чаще ходи гулять и будь в обществе.
Он ощутил, что опять вскипает гневом, но по привычке сдержался. Наклонился и поцеловал руку матери:
Надеюсь остаться у тебя на чай. Она молча пожала плечами.
Они подходили к Приоратскому дворцу. Навстречу им бежал адъютант со срочными телеграммами, maman кивала, приветствуя встречных дам.
Поздно было говорить о личном.
* Maman (перевод с франц. яз.) мать.
*Papan (перевод с франц. яз.) отец.
Глава IV
Каждое лето Маля жила в Стрельне, на любимой даче у Финского залива. «Под боком у Константина», как говорила она, нравилось и её сыну Вове: здесь на их ферме жили козы и по утрам мальчик пил свежее, полезное молоко.
Этот дом был для Мали теплее, чем её вилла в Ницце. Она гордилась своим родовым гнездом, где всё устроено не просто роскошно, а удобно для жизни: построена небольшая ферма, разбит фруктовый сад и огородик, беседки и пруд в зарослях деревьев, клумбы с россыпью цветов у крыльца, кусты жасмина и усыпанные гравием дорожки.
Одна тропинка ведёт к купальням пляжа, другая к гаражу с автомобилями. Во всех дачных постройках и даже по дороге к дому сияет электричество, когда во дворце великого князя всё ещё жгут свечи.
К тому же в России её театр огромная планета, а другого царства ей не нужно. Она счастлива, когда танцует и получает ведущие партии в каких пожелает балетах, но знает коллеги её не любят. Не любят даже не за то, что когда-то она была близка с наследником престола, и не от зависти к её красоте и таланту, а потому что она умеет покорять мужчин. Маля и сама не знает, как так получается, что стоит ей лишь с кем-то из них поговорить, и тот уже в её власти.