Нет! Она сама увязла в полуобморочном наваждении, и Нэя зажмурилась. К ней вернулся тошнотворный страх. Глаза его буквально сияли лаской, если не счастьем. Её бормотание он принял за правду!
Чапос взирал то ли вопрошающе, то ли удивлённо, Ты чего сомлела-то? Разве можно любовь через насилие добыть? Или ты уже имела столь печальный опыт, как насильственное склонение к тому, что возможно лишь через ответное желание заполучить? Кто ж посмел-то богиню нездешнюю этаким зверством коснуться
Да с чего взял?! она поспешно отодвинулась в самый угол дивана, уже зная причину своего обморока. Зародыш будущего ребёнка, он уже тянул из неё всю наличную силу. Она быстро уставала, впадала в раздражение из-за пустяков и даже утратила своё прежнее и неодолимое влечение к близости с Рудольфом, остывая к нему телом, но душой преисполняясь какой-то невыразимой словами, особой нежностью, как к тому, кто единственно родной. Как отец, брат, муж, ребёнок в единственном лице. Как говорила бабушка: женщины делятся на два вида, те, кто через своё материнство становятся всему миру матерью, и те, кого материнство обращает в мачеху для всех. Похоже, она принадлежит к первой разновидности, ибо даже Чапос вызывал отчего-то жалость.
Выход на новый уровень откровенности
Да так ответил он на её негодующее вопрошание, Учуял я, как надлом в душе твоей звякнул, тоненько и жалобно для грубого и реального слуха затаённо, а для любящего сердца того не скроешь. Обмерла-то чего? Белая с лица стала как покойница, аж носик заострился. Не одну минуту так лежала. Я испугался, не больна ли ты сердцем, богиня моя он нежно и едва ощутимо прикоснулся к её волосам. Не ради глумления или обиды я тебя сюда притащил. Учуял опять же, что голодна ты и остыла сильно. Вот согрелась тут, поела, оно и ладно. Я ж как раз сюда заняться проверкой, да ревизией и заскочил. Хозяйки-то нет, а я тут редкий гость, вот служители и рады попользоваться. Глянул в окно, а ты как раз мимо и прошла. Думаю, нищенка какая-то, а порхает как птица небесная. Высунулся, чуть не вывалился наружу, дом-то на холме, высоковато. А ведь я всякую редкую женщину по едва мелькнувшей даже детали, по спинке, по линии талии, по взгляду мимолётному и тут же укрытому веером ресниц, различу мгновенно из толпы серо-тяжёлой, и на расстоянии. Потому как одарённые Свыше будто над дорогой парят, а не топочут и пыль с грязью по дороге не месят, ни одна пылинка к стопам их не пристаёт. А прочих-то планета вязкая будто в себя втягивает на каждом шагу. Вон и старшая мамушка твоя Ласкира до старости порхала как бабочка легкокрылая, никого при этом крылышком ласковым не задевая, если только беду от горемык отгоняла, как по силам ей было. Думаю, выйти бы, проследить, куда спешит зефирная дева? Заманить её, да хоть бы на хорошо оплачиваемую и не тяжкую совсем работу в этот «Нелюдим». Не для нелюдимов, будь они не ладны, а для себя. Видишь, как открыт я тебе? Не поленился, вылез в сторону парка, обогнул холм. Нет никого! Вот огорчился же! Вдруг углядел, по тропочке, по аллее бредёт моя отрада, пойманная взглядом моим, поясню, для настоящего моего возможная лишь отрада. И как-то спотыкается она. Ну, точно, девонька в очевидном огорчении, потерявшаяся словно. Не сразу и узнал тебя в этой ветоши, что подружка тебе одолжила, а как ближе оказался, тут и пронзило меня узнаванием. Ещё лица не видя, узнал, учуял. Только ветошка, что на тебе висела, негодная, ну есть маскировка! Попутала вначале. Да и с кем же спутаешь твою походку божественную, твои ножки легчайшие. А тут и мелькнул профиль, будто световым резцом выточенный, тончайший.
Холодно же, вот Ифиса и дала чем укрыться, словно оправдывалась перед ним Нэя, задетая жадностью подруги, выставившей её чучелом за свой порог. Загостилась, а ночью и накрыл холодный воздух все окрестности. Уж что одолжили, тем и пришлось воспользоваться. Не остыть бы, а там-то у меня целые залы и витрины моей собственной и великолепной одежды Я лучше всех в целом ЦЭССЭИ одеваюсь!
Кто бы и сомневался, кивнул Чапос ласково-утешающе. Щедра, щедра твоя подруженька, Ифисушка хрустальное горлышко, он ухмыльнулся, умиляясь, но и потешаясь выплеску задетого самолюбия Нэи. Сама-то она аж искрится в своих одеяниях, как горная неуловимая птица под лучами Ихэ-Олы, да только мираж та птица и нет её в реальных ощущениях ни для кого. Да и в искушение сия много чем одарённая особа вводит одних лишь изголодавшихся, неопытных, да подслеповатых. Отгорела её заря, да и дневное светило её судьбы к закату клонится. Свет-то струится пока, тепло остаточное, может, кого и ласкает, да уж никакие наряды от надвигающейся тусклости её не спасут. Вон у крыльца целую охапку уличный рабочий завялых цветов накидал, все осклизлые и мятые, не разберёшь в этом хламе, какой из них над всеми красовался, а какой пригнутым едва высовывался из гущи прочих. Вот ваш бабий удел. Всякой из вас домик свой необходим и чтоб хозяин всякую из вас берег, как своё личное добро. А своё добро всякий при себе держит. Даже если и не пользует, какое оно ни есть, а вдруг и сгодится на что? Сначала жена утеха, без всяких затрат времени и средств всегда мужчину усладит в меру его запросов, а потом и работница, без которой дом мужчины хлеву неприбранному подобен.
Не дуди. Нудно тебя слушать, перебила она. Кого ты ни коснись, сразу же рассуждать принимаешься. Ты с Ифисой бы спелся, сговорился. Вот уж тоже балаболка
Я сам люблю говорить, а не слушать, тем более бабий пустопорожний трёп. Посещала Ифиса не раз этот домик утех. И с кем, как думаешь?
Она молчала, ничуть не интересуясь похождениями Ифисы.
С Инаром Цульфом, не стал томить её Чапос. Тот ведь влюблён в неё был, вроде как я в тебя. Как в богиню какую. Но если ты богиня нездешняя и самая подлинная, то эта-то лишь в памяти Инара таковой и осталась. Хотел он склонить её на поход совместный в Храм Надмирного Света. Она же отказала. Так он тут плакал, хотя и незримо, да я учуял, как сердце его слезами горечи обливалось. Бери, говорю, любую здешнюю юницу, хоть на час, хоть к себе в дом. Чем тебе не хороши, все в красных корсетах как настоящие жрицы Матери Воды. Нет, не захотел. Не падкий он на продажную любовь, хотя такому плюгавому только покупной любовью и пристало тешиться, а не на ответную надеяться Я тоже вот надеюсь Оборотень твой, неведомыми владыками сюда выброшенный, сам мне говорил, что прощение ему прибыло. Уж откуда, не ведаю. Но сказал, что отбудет он отсюда совсем уж скоро. Он ведь хотя и оборотень, а ведёт себя порой как ребёнок. Искренний он, душа его, пусть и нездешняя, легко читается Бросит он тебя! Зачем ты ему там, куда нет нам ходу? Так что подумай, с кем тут останешься? А я богат, очень богат. Имение отцовское, твоё наследственное, тебе выкуплю. Лишь намёк дай
Девушку эту, Ненару-подавальщицу, не штрафуй, не будешь? попросила она, подумав о милашке Ненаре, уронившей поднос.
Он хмыкнул, Я их никого и не штрафую. Сами лезут со своей благодарностью, поскольку я лишь на словах и суров, а так-то Они ж знают, что я щедрый и щадящий для них хозяин. Не то, что эта Азира-Ароф Стерва она, и из меня мало того, что вытащила средства на устроение этой распутной обители для обжор-нелюдимов, так и впоследствии всё тянула и тянула, постоянно проваливаясь в долги и неприятности. Поскольку не умна, не образованна, не воспитана, не уступчива даже там, где и следовало бы а уж зла была а там, не знаю я, куда она запропастилась. Ты хоть помнишь её?
Нужда была о ней помнить, ответила она, не жалея и не желая знать, что там приключилось с Азирой.
Да уж. Такие женщины даже доброй искорки памяти по себе не оставляют.