Дрянь! У нас и органы лучше, и травиаты лучше. У нас в Москве травиаты-то с колоколами.
Что ж, это и здесь есть. Тс! Василий, заведи травиату с колокольным звоном! приказывает молодой купец.
Не надо! Не надо! машет рукой старый купец и опять вздыхает. У нас порядки не те, продолжает он. У нас ежели теперича обстоятельный купец придет в среду или пятницу в трактир и спросит водки, так половой не посмеет тебе подать на закуску скороми, а мы даве пришли нам бутиврот с ветчиной тащат. Значит, в ваших половых образования настоящего нет.
Это, дяденька Анисим Романыч, не от необразования, а просто от меланхолии, так как они много головного воображения в себе содержат. Дяденька, да что ж вы водочки-то? Пожалуйте! спохватывается молодой купец и берет графин.
Не буду, не хочу.
Ну, легонького, шато-морги?
Неравно еще шататься и моргать будешь. Довольно!
Это насчет шато-морги только одна антимония. Вот портер действительно после водки ноги портит. Хотелось бы мне, дяденька, чем-нибудь вас питерским угостить, чего у вас в Москве нет, да в такое голое время пожаловали, что совсем пустота выходит. Вот ежели бы весной у нас корюха свежая, летом лососина невская. Сиговой икорки не прикажете ли?
Ну тебя! У нас в Москве насчет еды разве только птичьего молока нет. У нас именитый купец в постные дни без живой стерляди за стол не садится, а вы треску сухую жрете.
Так ведь и у вас купец не живую же стерлядь ест, а битую и потом вареную.
Еще бы он тебе живьем ее проглотил! Ты не шути, коли я говорю серьезно.
Я, дяденька, и не шучу, а только обидно, что вы Петербург в такую критику пущаете. Есть и у нас много хорошего. Теперича Нева, набережная, дворцы, Невский проспект, Адмиралтейство, и в нем пушка в тысячу пудов стреляет.
И у нас в Москве есть пушка, да еще какая: Царь-пушка! В ней, может, десять тысяч пудов.
Так ведь она не стреляет, а больше так, для виду.
Дурак! Выстрели-ка из нее, так все кремлевские стены повалятся, колокола с колоколен слетят. Вот ежели бы ее под Плевну, так уж та в два дня была бы в наших руках.
Зачем же ее не перевезли?
Дубина! Затем, что ни одна железная дорога такой тяжести не выдержит.
Молодой купец конфузится и начинает выводить пальцем вавилоны по мокрому подносу.
Я, дяденька, к вам всей душой, а вы ругаетесь.
Да как же не ругать-то тебя, коли ты над нашей святыней кощунствуешь! «Не стреляет»! «Для виду»! После этого и наш Царь-колокол звонить не может?
Конечно, не может, коли у него край отбит.
«Край отбит»! Вот как схвачу тебя за виски да начну по всей горнице таскать, так будешь знать! горячится старый купец.
Помилуйте, дяденька, за что же такие комплименты, даже при прислужающих? недоумевает молодой купец.
А за то, чтобы ты слов таких не говорил! Ежели он не звонит, то не потому, что у него край отбит, а потому, что люди развратились и по своей греховной нечистоте поднять на леса его не могут. Вот отчего он не звонит, богохульник ты эдакой.
Молодой купец всплескивает руками.
Господи боже мой! Из-за колокола, из-за неодушевленной твари, и такие, можно сказать, ругательные куплеты от дяди своему единоутробному племяннику! восклицает он.
Молчи, пока цел! Как ты смеешь колокол неодушевленной тварью называть? Ах ты, волчья снедь! Да после этого я с тобой и за одним столом не хочу сидеть!
Старый купец встает, хватается за шапку и идет из комнаты; молодой, растерявшись, смотрит ему вслед и разводит руками.
Дяденька! Вернитесь хоть травиату-то с колокольным звоном послушать! кричит он.
В ответ раздается плевок.
В гостях у пристава
Воскресный день был душный, жаркий. Разбогатевший мастеровой, записавшийся в купцы и именующий себя уже фабрикантом, Роман Кирилыч Семижилов, велел «закладать шведку в шарабан», а сам начал надевать себе на шею медаль на анненской ленте.
Надевай гродафриковое-то платье да сбирайся! крикнул он жене. К приставу в гости на дачу поедем.
Ну вот! Охота к приставу! Будто уж лучше-то места и не нашел. Сиди у него как на иголках, да оглядывайся, чтоб лишнего слова не сказать, откликнулась жена.
Дура! Да ведь он тебе кум, ты с ним у городовихи крестила, так чего тебе бояться?
Мало ли, что у городовихи! У городовихи все это при протопопе происходило, опять же, дьячок был. Ну а там в его собственном доме будем. Что захочет, то с нами и сделает.
Ах, какие понятия! Что ж он, по-твоему, сечь нас будет у себя-то в гостях, что ли?
Не сечь, а как ему что поперечишь, он сейчас и крикнет: «Взять их в кутузку!» Я и городового-то своего боюсь. Нет, поезжай один, а я не поеду!
А я тебе говорю, что поедешь! топнул ногой муж. Что это за музыка! Человек в гости к себе зовет при всех своих чувствах, а у нее кутузка на уме! Где ж это видано, чтоб гостей в кутузку сажали!
Да ведь он пристав.
Молчи!
Жена заплакала, но все-таки начала одеватьея. Муж был весел, ходил по комнате, напевал себе «Стрелочку» и время от времени любовался в зеркало на свою медаль.
Надень бриллиантовую браслетку! снова крикнул он жене. Можешь ею приставше глаз уколоть. Наверное у нее такой браслетки нет. Пусть почешется.
Перез полчаса быстрая шведка несла их по Каменно-стровскому проспекту. Ехали без разговоров. Роман Кирилыч далеко уже был не так весел, как дома, сдержал лошадь и, едучи шагом, сказал жене:
Сомнение меня берет: зачем это я приставу понадобился? Ни разу и на именины-то к себе он меня не звал, а тут зовет запросто на дачу, на кофий.
Ага! Вот видишь, ты и сам боишься! заметила жена.
Что ты! Ни в одном глазе! Да нешто он смеет что-нибудь у себя на даче?.. Ну, вся беда, что раскричится, зачем у меня на фабрике непрописанный народ живет, а задерживать человека он не смеет.
Опять пустили лошадь рысью и опять остановили ее.
Разве купить ему пару дынь в подарок, что ли? обратился муж к жене. Вон дыни продают.
Конечно, купи. Все-таки лучше задобрить, отвечала жена. По-настоящему пирог бы следовало, прибавила она.
Ну вот! Пирог это купцу ежели, а приставу самое лучшее дыню.
Купили пару дынь и начали подъезжать к даче пристава. Роман Кирилыч совсем обробел. Руки у него тряслись. Он ехал не своей рукой и чуть не задел колесом шарабана за встречный экипаж.
Анна Семеновна, уж ехать ли нам? спросил он жену.
Конечно, лучше вернемся назад. Долго ли до греха! Дыни-то можем и сами съесть. Ну что нам пристав?
Нет, ты этого не говори. Пристав нужный человек. Я весь в его руках. Ведь фабрика-то моя в его участке. А только бог его знает! Пришел я к нему вчерась в участок поговорить по секрету об одном деле. Переговорили, а он потрепал меня по плечу да с улыбкой эдакой и говорит: «Приезжай, говорит, Роман Кирилыч, завтра днем ко мне на дачу на кофий да и куму мою с собой захвати». Это то есть тебя. Одно вот только я не могу разгадать: пронзительная у него улыбка была или радостная?
Ну да что тут улыбки разбирать! Знаешь что, Роман Кирилыч! Поворачивай лошадь, и поедем обратно домой, сказала жена.
А вдруг обидится? Скажет: на поклон не захотел приехать, гордыню в себе возымел. Ведь тогда худо будет, потому по своей фабрике я весь в его руках. Роман Кирилыч задумался. Ну, будь что будет! решил он, махнув рукой. Поедем!
Подъехали к даче.
Вот здесь он живет, проговорил муж, прочитав на воротах надпись дачевладельца и номер, и свернул на двор. Ну, Господи, благослови! Анна Семеновна, перекрестись.
Муж и жена украдкой перекрестились и осадили лошадь у заднего крыльца. На подъезде участковый солдат-рассыльный вертел мороженое в кадушке.
Доложите Петру Ермолаичу, господину приставу, что купец Семижилов желает его видеть, обратился Роман Кирилыч к солдату.
Купец Семижилов? Пристава? переспросил тот, оставив вертеть мороженое. Да он у нас здесь не принимает, пожалуйте в участок. Там и разберут!.. У вас драка, что ли?
Чудак-человек! Да мы в гости