Это от хороших жильцов польза-то, а не от вас.
Ах, боже мой! Марья Гавриловна, donnez lui un[1]гривенник, советует шепотом первая женщина.
Mais vous savez[2], нам нужно самим pour diner[3]. Петр Иваныч seulement[4]тридцать копеек оставил, отвечает тем же шепотом другая женщина.
Mais[5], как-нибудь обойдемся.
Alors[6]пожалуй! Вот тебе гривенничек, любезный, поди выпей за наше здоровье.
На этом благодарим покорно, говорит дворник и снимает шапку.
Удивляюсь, любезный, как тебе не жалко тревожить беззащитных женщин! упрекают женщины.
Эх, госпожи почтенные! протягивает пьяным голосом дворник. Нам что, нам живите хоть до Покрова, а нас хозяин принуждает. «Требуй, говорит, с них деньгу, выматывай из них жилы, конфузь, где встретишь, да при всем честном народе, авось, говорит, они, подлые»
Милый мой, что ж это? Опять? упрекают его женщины.
Я не от себя, сударыня. Это хозяин вас так назвал, a мне что? Прощенья просим! Благодарим покорно. Пойдем выпьем за ваше здоровье. А по мне живите хоть до Рождества!
Дворник уходит.
Яхт-клубский офицер
Над Крестовским царит июньская бледно-лиловая ночь. Неистово свистят у пристани последние пароходы, зазывая к себе обратных пассажиров. Вон и французская каскадерка, развалясь в коляске, помчалась отдыхать от вечерних трудов в один из чернореченских французско-татарских ресторанов. Рядом с ней откормленный купеческий телец, сбежавший из снотворного Лесного. С жаром нашептывает он ей любовные речи, мешая французские слова с русскими, а она, плотоядная, бьет его по носу перчаткой и картавит: «Va, inbécile!»[7]По дороге к Яхт-клубу «хуторочек стоит», «молодая вдова в хуторке там живет», да еще какая вдова-то? Тут и двор лесной, и плитная ломка, и кирпичный завод, а каменных лавок по рынкам так и не перечтешь! Из себя кровь с молоком. Только восьмой месяц как освободилась она из-под мужнина кулака и теперь цветет на славу купечества и на задор женихам-голышам. Синяки давно поджили, вес тела прибавился на шестнадцать фунтов. Вот сидит она у себя в саду на скамеечке в белом шитом пеньюарчике, вздыхает и говорит своей горничной:
Нет, Маша, ни за кого я теперь замуж не выйду, окромя офицера, потому хочу деликатных чувств попробовать. Достаточно уже поломалось надо мной это самое купечество!
Ах, Александра Павловна! И в купечестве можно деликатность чувств встретить; выбирайте только себе бедненького; тогда он и не заломается перед вами. Вон Застрелин, что у Ледова в приказчиках живет Ну чем не жених? отвечает горничная.
Это действительно! раздается возглас, и в калитку, как бомба, врывается курчавый и румяный блондин.
Ах! Ай, боже!.. Как вы испугали! Даже внутри все трясется! раздаются возгласы; но блондин стоит как вкопанный. На нем яхт-клубская фуражка с позументом и сюртук со светлыми пуговицами и якорями.
Желали беспременно офицера видеть извольте, говорит он и делает под козырек. Оно хотя я и не офицер, но все-таки на линии Нам иногда и городовые честь отдают. Нарочно для вас только и в члены записался. А что насчет деликатности чувств, так у нас их, может быть, больше, чем у иного генерала. Решите: жизнь или смерть? Ваша рука или могила?
Уйдите, Семен Парфеныч! Ну что могут подумать после этого? Вдруг вы и у меня ночью! Уйдите! упрашивает вдова.
Не уйду-с, потому уж мне больше невтерпеж. Еще один отказ с вашей стороны, и завтра же вы прочтете в ведомостях: «Вынуто из воды хладное тело неизвестного звания мужчины, по-видимому, из дворян».
Ах, боже мой! Да не могу же я так сразу решить.
Коли требуется, мы после свадьбы и приютский мундир в прибавку раздобудем. Стоит только триста рублей внести.
Не надо мне, ничего не надо! Не срамите меня! Вдруг кто увидит!
Еще больше срамить буду. «Караул» закричу. Пущай, по крайности, все знают, пущай мараль на нас пойдет, и тогда вы уж поневоле согласитесь. Скажите, в чем теперь препона? Что шпаги при яхт-клубском мундире нет? Так она будет-с выхлопочем!.. А купить ее плевое дело! Да ведь и заправский офицер свою шпагу дома снимает.
Семен Парфеныч!
Ни слова больше! Да или нет? Вот у меня и яд в банке. Тут стрихнина сидит. Выпущу ее, и шабаш!
Блондин вытаскивает из кармана пузырек.
Ах! Страсти какие! стонет вдова. Дайте хоть до завтра подумать.
А в заднем кармане тридцатиствольный пистолет заряжен. Так все тридцать стволов в себя и всажу. Пусть хладный труп мой, поверженный на смерть бездушной интриганкой, клюют дикие враны и пожрут хищные звери! Прикажете пистолет вынуть?
Ах, оставьте, оставьте! Что вы! Послушайте, мне нужно хоть с родными посоветоваться что те скажут
Прощайте, коли так меланхолически произносит блондин.
Куда же вы? испуганно спрашивает вдова.
Я ближусь к гробовой доске Сниму с пояса у себя ремень и повешусь где-нибудь у вас на задах, в сарае. Придет полиция, найдет у меня в кармане записку: дескать, лишил себя жизни смертоубийством через коварную вдову купца первой гильдии Александру Павлову, коя сама меня совлекла в любовные сети Будьте счастливы! Роковая минута наступила!
Блондин делает несколько шагов. Вдова ломает руки и плачет:
Маша, что мне делать? Семен Парфеныч! Господи! Послушайте! Постойте!
Извольте, я остановлюсь, но для того, чтобы сказать последнее прости. Хорош афронт для вдовы: в ее даче и вдруг безвременно погибший удавленник! А хладный труп мертвеца является ей по ночам в сновидениях в виде летучих мышей и щелкает зубами, как шкилет, и жжет ее пламенным дыханием. Довольно! Прощайте навсегда!
Блондин бежит и на ходу снимает с себя ремень.
Согласитесь, сударыня! Ей-ей, он удавится! У него и дикость во взоре началась! шепчет горничная.
Семен Парфеныч! Воротитесь! Я согласна! кричит вдова.
Через минуту блондин у ее ног, стоит на коленях и целует ее руку.
Но я не верю своему счастию! Не верю! говорит он. Вдруг я уеду, и завтра отказ! Побожитесь, что вы действительно согласны!
Ей-ей, согласна!
Скажите: будь я анафема проклятая, коли передумаю!
Этого я не могу, Семен Парфеныч.
Не можете? Прощайте! Где мой ремень? Где кровожадная стрихнина?
Согласна, согласна! Будь я анафема произносит вдова.
Поцелуи, рукопожатия, даже слезы.
Через полчаса лихач, стоявший за углом, мчит блондина по Крестовскому шоссе.
«Поддел королевну, думает блондин и улыбается. А ведь чуть было не ускользнула! Вот и знай после этого нашего брата гостинодворского приказчика! Нет, с женской нацией надо всегда на ура действовать! Фу! Смучился даже! Ну, теперь можно и себя потешить!»
Николай! Сыпь в Новую Деревню на первую линию! Дуй белку в хвост и в гриву! кричит он лихачу.
Москвич и питерец
В «органной» комнате трактира купца Шубина, что на углу Апраксина переулка и Садовой, сидят два купца. Один седой, одет по-русски, борода не подстрижена, лицо темное, как бы суздальского письма; другой молодой блондин, с еле пробивающейся бородкой, в пиджаке, лицо полное и румяное, смахивающее на филипповскую сайку. На столе чайный прибор с опрокинутыми кверху дном чашками и недопитый графин водки с рюмками. Старый купец мрачен, хмурится и то и дело утюжит то лицо, то шею красным фуляровым платком. Молодой старается его разговорить.
Вот этот трактир, дяденька, так сказать, наша чайная антресоль и есть, где мы кишки свои полощем, рассказывает молодой купец. Конечно, в обыкновенное время мы на черной половине на пятнадцать копеек двоим пьем, но с хорошим покупателем для близиру и сюда заглядываем. Как вам нравится заведение? Все чисто, прислуживающие в порядке
Ничего; только у нас в Москве много лучше, отвечает старый купец и почему-то глубоко вздыхает.
Это точно-с, это действительно, но все-таки теперича орган и даже какие угодно травиаты играет. В органе пальба устроена, как бы пушкам наподобие.