Конечно, Илья и старик выглядели спокойными (или старались не выдать себя перед нами) и не испытывали таких эмоций они прошли через это в далёком прошлом, каждый в своём детстве или юности получил первый опыт добычи, испытал удовлетворение от удачной охоты. Для них и для многих-многих других людей, для которых охота является средством существования, а может, и выживания, это вполне обыденное явление. И радовался старик, хитро щурясь, может быть, больше от того, что удачный выстрел имел практический смысл добыли продукт Но я видел, как горели его глаза азартным огоньком с того момента, как он рассказывал нам об особенностях этой охоты, вплоть до того, как разошлись. И когда сошлись после выстрела, я заметил мелкую дрожь в руке, когда он раскуривал трубку. Имея за плечами такой большой охотничий стаж и множество пережитых удачных мгновений, ветеран так же разволновался, как начинающий. Значит, дело вообще не в добыче! Может быть, страсть в охотнике будет жить до тех пор, пока он не почувствует, что ему жаль становится убивать дичь. Тогда человек перестаёт быть добытчиком. Во всяком случае, с ружьём. Но в душе, наверное, останется охотником-романтиком и вместо огнедышащего оружия возьмёт в руки фотокамеру? Или перо, чтобы писать мемуары Может быть и так. В этом мне предстояло ещё убедиться в дальнейшей своей жизни. А как она сложится, время покажет.
Трудно сказать, до чего бы я додумался ещё, но мои мучительные поиски истины и сути этого древнего человеческого занятия незаметно прервал спасительный сон.
На другой день всем табором навалились на приготовление копчёного мяса по методике и рецептуре местных алтайцев. Руководил всеми старик. Методика несложная, но требующая как минимум двух-трёх дней засолки в тузлучном рассоле. А после этого коптится на тут же выстроенном из сырых ольховых жердей «станке». Уже прогорели пламенем сухие кедровые и берёзовые кряжи и начали отдавать жаром крупные угли. Быстро закидав «жаровню» приготовленными сырыми ветками ольхи, черёмухи, облепихи и чёрной смородины, настелили сырыми же толстыми жёрдочками стеллаж. Выложили на него нарезанное продолговатыми полосками филейное мясо. Сверху закрепили длинные жерди, и всё это сооружение укрыли брезентом. Получилась импровизированная коптильня.
К концу дня процесс копчения развился в полную силу и уже не требовал нашего присутствия и участия. К тому же дождь, робко накрапывавший с утра, к вечеру не на шутку разошёлся. Крупные капли барабанили по навесу, который в порывах ветра весь колыхался, вызывая некоторые опасения по поводу своей устойчивости. Из всей нашей компании спал крепким сном один флегматичный Толя, похрапывая в своём углу. Между теми, кто не спал, завязался разговор о жизни, о тайге. Говорил, однако, больше всех только старик:
Природа, она сильная, могучая. Это на первый взгляд она только красивая и ласковая. Всё даёт человеку: и мясо, и рыбу, грибы и ягоды, траву и дрова; вода и воздух тоже от неё. Но она же в одно мгновение может и отнять у нас всё: и еду, и жильё, и даже жизнь. Мы все зависим от неё, поэтому и уважать её все должны. Любить все любят: «Ах как красиво, ах какие ягодки вкусные!» Но не все уважают и почитают неписаные законы. Тогда природа и сгубить может. Сколько людей бесследно в тайге пропадает! Наш народ уважает тайгу, богов своих почитает, как учили нас отцы и деды, тяжёлым трудом добывали на пропитание или в казну, но лишнего не брали и нас этому учили. И она нам отдаёт свои дары. Но вот когда много берут и варварски она противится. Это всё равно, что женщину силой заставить себя любить. В прошлом году вон там, у гольцов, старик показал вдаль рукой, вертолёт всё кружил. С него и горных баранов, и маралов стреляли. Кто это был, нам не известно. Но упал вертолётик-то! Закружил его вихрь, заломал винт и рухнул он на землю. Три дня искали. Пятерых нашли, и ни один не выжил. Вот так, не жадничай! Глядишь, и живы были бы те люди, если бы не пожадничали.
Старик умолк, сосредоточенно набивая трубку. Никто не проронил ни слова, все ждали продолжения. Я тоже потянулся за сигаретами. Илья, угадав мои намерения, попросил угостить сигареткой. Всем нам, видимо, понадобилось какое-то время, чтобы осмыслить сказанное, словно табак помогает закрепить единодушие, возникшее между нами в этой ночи у незатухающего даже под каплями дождя костра. Мне не терпелось спросить у рассказчика, где он руку потерял. Казалось, неудобно об этом спрашивать, напоминать, но я рискнул. Вопреки ожиданиям старик охотно заговорил:
В начале войны многих охотников у нас оставили в тайге по брони мясо и пушнину промышлять, лес заготавливать да сплавлять, повёл он свой рассказ, попыхивая трубочкой. Мне двадцать три года только стукнуло. А я уже был хорошим охотником, и мне бронь дали. А весной сорок третьего по Лебедю плоты гнали. Трое нас на плоту было. Ударило на извороте в скалу, я и не устоял, рухнул в воду. Но успел выбраться сам, только руку и прижало между брёвнами. В крошево рука превратилась, плетью стала. Три дня до центра добирались вот и загнило. Доктора и отсекли почти по плечо.
Ненадолго задумался старик, наверное, вспоминая прошедшие времена. Он открылся сейчас для меня совсем другим человеком, превратившись из маленького простодушного старичка в мужественного, крепкого и обстоятельного человека, достойного глубокого уважения. Даже про себя назвать его стариком было уже неудобно и несолидно. Хотелось назвать уже Тимофеем Силычем. Именно Силыч ему подходило, кстати. Будто сказкой повеяло о Добрыне Никитиче.
Да, получается, Вы, Тимофей Силыч, как на фронте воевали, даже руку потеряли, опередив меня, проговорил Владимир, которого эта история тоже зацепила за душу.
Год заживало, не мог ничего делать несподручно одной-то рукой, смахнув воспоминания, продолжил старик. Привыкал к себе новому. И охотничать, и дрова рубить, и многое другое всему заново учился. К этому времени уже женой обзавёлся, стал её брать с собой в помощницы. Ружьё вот подобрал себе: лёгкое и надёжное. С тех пор оно со мной и живёт. С двустволки целиться не научился, да и тяжёлое оно для одной-то руки. Так и выжили. Теперь думаю, отними у меня вместо левой руки правую, также бы приноровился левой из ружья стрелять, но без охоты бы не остался. Нельзя в тайге без охоты жить. Для нас нет другой жизни. Это сейчас молодёжь больше глазом в город косит, не остаётся в селениях, тайги бояться начинают. Добрых охотников всё меньше остаётся. Больше хулиганов стало под видом отдыхающих. Браконьерят в лесах и на реках безобразничают. Раньше охотники друг друга знали наперечёт, по соседству промышляли и в чужие участки не заходили. Уважали. Зверя всем хватало. А сейчас алчность одолела людей. Много лезет в тайгу чужаков и на машинах, и на вертолётах. Кедровники рубят нещадно, сколько их уже выпластали. А ведь в тайге вся живность кедром жива. И людям на пользу. Но рубят, целыми леспромхозами рубят. Беречь его надо. Не дело это. Обидится природа, осерчает и лишит нас всего, закончил старик тем же, с чего начал разговор, но выглядел он уже немного понуро. С некоторым недовольством, как мне показалось, стал снова раскуривать потухшую трубку.
Мне подумалось о том, что не для того ли они нас москвичей сюда заманили, чтобы высказать это всё наболевшее, в душе надеясь, что мы там, в Москве, замолвим за них словечко и поможем сохранить их большой, такой щедрый и гостеприимный дом под названием «тайга». Конечно, я слишком высоко о себе возомнил, подумав так. В тот момент с трудом мог себе представить своё будущее, и роль спасителя мне была вообще не известна. Многого не знал о жизни этих людей, но поверил Тимофею Силычу. Искренне захотелось больше познать и помочь.