Офицер сулил беду, поэтому его появление в жилых коридорах было таким страшным. И почти всегда неожиданным.
Руки тащат его в пустую кухню единственное место в Крепости, где горит свет.
Ты чего?! После момента паники приходит понимание, что это всего лишь Сом.
Как.
Он не спрашивает, а чеканит одно единственное слово. Очки на переносице сверкают стёклами.
Чего как?
Ключ, малой. Он у меня всё время на шее. Как умудрился спереть?
А, это, он выдыхает с облегчением, но понимает, что зря. Сом не на шутку разозлён. Прости, я Надо было попросить.
Именно. Но я хочу знать о другом.
Ну, вытащил, пока ты спал.
Я запираю дверь.
Да не в комнате! Во дворе спал после вылазки, когда все ждали Ската «вернувшегося без Умбры».
И что, просто снял? Сому не нужны кулаки, когда он смотрит вот так.
Ёршик сглатывает.
Ну да. Я сразу вернул, ты же не заметил! И не брал ничего кроме
Броши.
Я бы никогда!.. Не взял у тебя что-то нужное, сбивчиво объясняет он. Ну, что-то твоё.
Тогда какого рожна, Малой?! Нельзя было попросить? Мы же договаривались.
Да, помню. Прости, повторяет он, но «волшебное» слово не поможет. Я хотел
Он думает, как рассказать Сому то, о чём знала только Умбра. Она была с ним там, на берегу, «хоронила» секреты в песке на границе моря и суши, где вода забирает дары и даёт то, о чём желаешь. Умбре можно было рассказать о желаниях они загадывали вместе, а Сому стыдно, потому что в его глазах это ребячество. Он ни разу не позвал Ёршика с собой. Не хотел брать на вылазки, пока Карп не вступился, мол, «ершистому пора учиться». И вот, научился же!..
Хотел морю отдать. Думал, что плеснявка уйдёт из колодца за якорем.
И? Я повторю вопрос: почему не сказал? Почему исподтишка?
Я просто Ёршик сжимает кулаки. И зубы. Объяснять слишком долго. Он не умеет болтать красиво, как Карп: внутри много всего, а в слова не засунуть. Не знаю, понятно? Просто.
Ему становится обидно. Ради них же, дураков, старался. Желание общее загадывал одно на всех. А чтобы сбылось, нужен был дар настоящий, не камни с перьями, которых на берегу пруд пруди. Из Сомовой шкатулки мог бы вытащить любую вещь, но почему именно ласточка поди объясни.
Сом кивает. На место гнева приходит усталость.
За «просто» собирают совет. И голосуют за исключение. Дело не в том, что ты взял или не взял, хотя мог бы, а в самом нарушении кодекса.
Вот он, Сом. Весь в умных словах и правилах. Нет чтобы что? Обнять по-братски? Ёршик вдруг понимает, что у него дрожат губы.
Ну давайте! Голосуйте опять! Только Ската верни, а то нечестно будет.
Сом опускается на стул, трёт глаза, сминая дужки очков.
Ты осознаёшь, что поступил как крыса?
Ёршик наливается краской. Жарко ему, хоть и ледяной водой умылся.
Да.
Понимаешь, почему не брал с собой на дело?
Нет!
Хочется ногой топнуть и хрястнуть подвернувшуюся кружку о стену. Он ведь может, когда надо. Всё может!..
Иди спать. До завтра подумай.
Ёршик стоит ещё минуту или две, не шевелясь. Ищет в голове что-то умное, чтобы с достоинством ответить, как взрослый и не находит.
Умбра бы поняла.
Её здесь нет.
Хлопает кухонная дверь.
Вот и поговорили.
Поговори с ней.
Яблоня тянулась к небу у ограды. Сбрасывала на землю иней лепестков, но яблок не давала. Пустоцвет.
С деревом? он хмыкнул.
А что? Доброе слово всем приятно. Умбра обняла тонкий ствол и прижалась к нему щекой. Закрыла глаза.
Ёршик молчал. Сидел на нижней ветке, болтал ногами, глядя, как белые цветы смешиваются с землёй: наступишь втопчешь в грязь. Несколько дней красоты и всё, отцвела.
Жаль, что быстро
Это ты мне? Умбра загадочно улыбнулась.
Ей, пожал плечами Ёршик. Или никому. Просто так.
Пальцы Умбры осторожно гладили ствол.
Не надо жалеть. Если бы она не теряла лепестки весна за весной, то не выросла бы. Не стала крепким, сильным деревом.
Словно в подтверждение поднялся ветер, и белый вихрь взметнулся, окутав Умбру, как невесту. Белый цвет на тёмно-рыжих волосах.
Ёршик тогда не понял, как связаны потеря и рост.
А на деле всё просто.
Отчасти он сам виноват в том, что Крепость была полна скованных «гостей». Вернее, не так. Они появились задолго до прихода братьев, просто Ёршик их разбудил. Позвал, и они пришли. Для него это стало забавой: садиться в темноте на кровать и глядеть в окно, проговаривая дурацкие стишки. И не только.
«Кто прячется, тот застыл».
Он не понимал до конца: хоронится ото всех, оставаясь на месте, или водит. До тех пор, пока кто-нибудь продолжал прятаться, игра не кончалась.
Садясь на кровать, он стягивает ботинки. Шевелит пальцами в носках. Зябко. Под утро и вовсе стынь придёт: чужая, не госпитальная, подбирается всегда снаружи, с моря, заглядывает в окна и дверные щели. У неё нет человеческой формы, только голод и дыхание зимы, щекочущее кожу.
Ёршик ложится, укрываясь шерстяным одеялом.
Не стой, говорит он Соне, когда тот появляется у окна. В солдатской одёжке, с рукой на перевязи, коротко стрижеными волосами и болью. Эта боль течёт из него, как кровь из тела, пока то не остыло. Ёршик знает. Хотел бы не знать, да вот как
Спокойной ночи, добавляет он и на какое-то время засыпает.
Чтобы проснуться от голоса Умбры.
Ну, ты чего подскочил? Она мягко улыбается.
Ты вернулась?
Он смотрит недоверчиво, не спешит вылезать из кровати, моргает спросонья.
Она смеётся.
Ты вернулась! Они обнимаются. Умбра пахнет землёй и травами. Горько и сладко. Это она.
Я тоже соскучилась.
Где ты была?!
У врага. Потом у друга. Это сложно. Враз не объяснишь.
А остальные? Они тебя видели?
Скат видел, она задумчиво отводит взгляд, другие ещё нет.
Так пойдём скорее! Он тянет Умбру за руку, но та почему-то замирает. Утренние сумерки очерчивают лицо: глаза больные, страшные, с болячками, как у Сони. Губы потрескались, щёки запали.
Ты
Это пройдёт, утешает она, скоро. И я вернусь насовсем. После первого снега.
Звон. В Уделе Боли бьют колокола. Ёршик понимает, что всё это время находился не в крепости в приюте, и скоро явится брат Равен, заставит идти на заутреню.
Он выбегает в коридор, но почему-то направляется не к лестнице, а направо. Там нет прохода только крепостные дебри. Западное крыло.
Сон обрывается резко. Холодом и тишиной. Ёршик не знает, как умудрился уйти на десятки шагов от спальни и почему очнулся только теперь, уперевшись ладошкой в стену. Он никогда раньше не ходил во сне. Рассветные братья лечили «лунную одержимость» молитвами и купанием в освящённой воде, если кто-то из послушников заболевал. Это было странное чувство: он видел Умбру так живо, чувствовал запах, объятия, а потом всё рассыпалось.
Ёршик оглядывается. Коридор пуст.
Но что-то привело его сюда: он доверял Крепости. У неё была своя воля как и у скованных.
Другое дело, что в одиночку страшно бродить в темноте. Он всем спешил доказать, что не маленький, а на деле Сложно. Хочется повернуть вспять и укрыться под одеялом, пусть даже в компании скорбного Сони.
Он опускает пальцы на ручку двери. Медлит. Будить Сома после того, что было между ними, последнее дело. Можно Карпа позвать, с ним не бывает страшно. О его болтливость всё разбивается, как волны о скалистый берег. Он утверждает, что скованных не видел ни разу. Толстокожий, как великан из Умбриной сказки.
Но нет, Карп всё испортит.
Горчак тоже. Он и дверь на ночь запирает. Стучать значит перебудить весь этаж.
Справится сам.
Он хватает ртом воздух, делая глубокий вдох, и поворачивает ручку. В нос ударяет запах пыли, сырого дерева и ветоши. Дверь не заперта, потому что ключи Сома к ней не подходят. Граница между Западным и Восточным крылом пролегает чуть дальше. Ёршик шагает вперёд. Шуршит стружка под ногами. Здесь остался мусор, потому что братья махнули рукой: зачем делать лишнюю работу?..
Нежилая часть госпиталя была огромной. Десятки палат, больших на шесть или восемь человек и двухместных; операционные комнаты и процедурные; подсобные помещения; столовая и огромные подвалы, будто под Крепостью лежала вторая, подземная, всё это пустовало.