С тех пор они едины мир и его улыбка. Второе семя, когда-то упавшее на землю и ожидающее своего часа, распустилось цветком в лоне женщины, переплелось лепестками с силой мира и породило тех, кого люди со временем прозвали асурами. Земля обрела крылья!
Третье семя молчало дольше всех.
Уже шумели леса и звучали голоса, но чего-то им не хватало.
Южный ветер подхватил семя и понёс среди раскатов грома и полыхания молний. Семя треснуло и упало с высоты на ладонь юноши. Упало флейтой, в которой звенела река на рассвете; смеялся ребёнок; любили друг друга мужчина и женщина; зрела виноградная гроздь; прижимались сердцами радость и время. Флейта музыка души.
Теперь мир не был одинок. Он сотворил себя и множество иных миров живущих, любящих, творящих.
Барабаны пустыни
Ветер придёт петь для тебя, если ты станешь песчинкой на его ладони.
Он сожмёт тебя сильными пальцами, а потом дунет, чтобы ты взлетела и стала косматыми барханами, по которым носится перекати-поле и хихикают лисички с большими зоркими ушами.
И ты запоёшь вместе с ветром лучисто и огненно, пронизывающе и дерзко, засвистишь, завоешь, залаешь, зарычишь.
И снова ляжешь в его ладонь маленькой песчинкой душой с гулко стучащим сердцем.
Там-там-там!
Слышишь, как гремит твоё сердце барабанами пустыни?
Слово
Ключ, вставленный с другой стороны
Иногда случается так, что ты не можешь открыть «дверь» привычную, надёжную, за которой тебя ждут дни, похожие друг на друга, как близнецы; чашки, из которых пили чай твои родители; блокноты, в которых уживаются старые рецепты и новые методы похудения, полюбившиеся афоризмы и бесконечные планы на жизнь; люди-вещи и вещи-люди, с которыми не знаешь, как договариваться, и поэтому примеряешь их «на себя», пытаясь понять свободно ли дышится, не жмёт ли, не болтается ли. Ты вставляешь ключ, а замок делает вид, что не знаком. И сколько ни показывай паспорт, сколько ни стучи «от неудачи» по дереву, он держит «фигу в кармане» второй ключ, вставленный кем-то с другой стороны.
Иногда случается так, что на твои мысли приходит ответ ключ, не позволяющий тебе жить по-прежнему и заставляющий найти по-настоящему своё.
Иногда так случается по воле
Реальность, как сквозняк, распахивает двери
Стражи подсознания и убеждения сторожа
Сторож умаляет многоликость Стража, стараясь перекрыть одноразовыми убеждениями неистощимость подсознания.
Именно поэтому Стражи не опираются на границу, а творят вокруг её оси землетрясения и свадьбы, ураганы и пение цикад, оргазмы и руины замков, сломанные пальцы и голос виолончели.
Они везде обретают точку опоры, чтобы через мгновение отменить её ради шаровой молнии, вырвавшейся из горла бестии, заляпавшей краской смеющиеся лица дежурных Богов.
Королева Гроза
Ночь и синие орхидеи
Ночь создаёт женщин, похожих на синие орхидеи танцующих на грани жизни и смерти, чувственности и равнодушия, откровенности и тайны. Они не ждут победителей и не прикармливают побеждённых. Они раскачивают ось Вселенной, чтобы стряхивать в бездну небытия обиженных умников, строящих на спинах трёх китов пирамиды собственного тщеславия и слабости.
Ночь рождает женщин, похожих на синих бабочек, ускользающих от латинских букв в коллекции признанных чудес. Они поют так тихо, что их слышат вулканы на Венере, и кричат так громко, что зрелый плод вспоминает о рае.
Ночь разрывает себя на атласные лоскутки женщин, которые не мнутся от ложного стыда и соединяются невидимой цепочкой швов, странными узорами, стеблями и корнями, реками и грунтовыми дорогами, стёртыми ногами и древними храмами с Богами, похожими на людей, и с людьми, обладающими силой Богов.
Как пахнет росами на коже дикий мёд
Сельва
Мох мною пахнет. Или я им?
Вода мною дрожит. Или я ею?
Зверь мною чует. Или я им?
Сельва
Прячутся в моховых воротниках орхидеи пахучие и гнёзда птиц, наполненные жизнью. Свисают лишайники со старых стволов, пальцами цепко держатся за морщины коры. Падают лианы верёвками, нитями, волосами моими. Расчёсываю их ветром тягучим, гребнем широким. Текут волосы на плечи.
Сельва
Глаза зелёные, колдовские, за ресницами скрытые. Папоротниками-крыльями взмахиваю и открываю мир свой зачарованный. Берегами топкими, землёй зыбучей. Водой живой и мёртвой. Мутью и чистотой. Страстью и мерой.
Сельва
Ноги мои водой залиты. Руки ветвятся множеством, милостью, серебром и золотом. Подбрасываю в небо две монеты солнце и луну. Утром кидаю вверх золото, зажимаю в ладони холод серебряный. На закате солнце ложится родинкой между моими грудями и греет всех детёнышей, припавших к материнским соскам. А луна выскакивает в ночь белым попугаем и перекликается с теми, кто ушёл. Вверх и вниз, вниз и вверх.
Сельва
Запахом терпким расстилаюсь и зову «тень в тени», след скользящий, голос безмолвный, Силу размыкающую. Ухожу криком ночным, просыпаюсь телом мягким, хвостом, по бокам бьющим. Падаю и поднимаюсь, катаюсь и замираю, живу и мерещусь. Смешиваю и раскидываю. ПАХНУ
Сельва
ЖЕНЩИНА
Успей содрогнуться, пока не испили
Красный потёк на ночном небе
Глава первая
Она ворвалась в его жизнь, словно молния, раскроившая красным потёком ночное небо.
«Да, всё было именно так», вспоминал он спустя месяц.
Николь
Её узкое тело, выхваченное светом софита, вспыхнуло в темноте огромной сцены, замерло комком энергии и внезапно размазалось ломкими движениями, чтобы тут же воскреснуть античной статуей, сражающейся с варварством, желанием красоты и пониманием того, что невозможно сохранить неприкосновенным то, что должно жить. Она не следовала классическим канонам и бросала свои движения, словно охапки цветов, набрякшие росой и диковатогустым ароматом. Её танец хлестал правдой не той прописной истиной, которая сладка каждому, а чем-то искренним и свойственным только Николь. Правда была полынная, вобравшая в себя табуны и народы древности, посмевшие быть Богами, а не слабыми копиями с неудачной матрицы. Николь импровизировала, и поэтому каждое выступление было колдовством, понятным немногим, тем, кто успевал вдохнуть её жар раньше, чем длинная тень смыкалась за обнажённой спиной девушки.
Николь он усмехнулся и поднял с пола разноцветную тунику, которую хозяйка пренебрежительно называла размахайкой. Её утончённость «плавала» в одежде свободно, подобно тюльпану, поставленному в вазу, вызывая у мужчин желание побыстрее определить контуры её «стебля». Но желание оставалось пустым сотрясанием воздуха, ибо взгляд Николь обжигал чересчур ретивых и праздных. За нею закрепилось прозвище Ведьма из Сен-Кло. Она хохотала над газетными измышлениями и продолжала танцевать. Если не в театре, так в скромном кафе или просто на улице. Но всегда в сумерках, озарённых софитами, скромными настольными лампами, долговязыми фонарями или же звёздами, помнившими её или похожих на неё черноволосых, голубоглазых наследниц Крита.
Глава вторая
В мексиканском ресторанчике, пригревшемся на окраине Парижа, резко пахло репчатым луком, разогретым маслом и жгучим «драконовским» перцем. Николь, закончившая свой танец под крики завсегдатаев, сидела за боковым столиком, отламывая кусочки от пышной лепёшки и разглядывая аляповатую картину, висевшую на белёной стене. Картина была страшна как смертный грех, с наползающими друг на друга кривыми лицами и вазами с лиловыми цветами. Но хозяин самоотверженно заверял, что это творение искусства принадлежит кисти САМОЙ и добавлял с придыханием в закрученные усы: «Вы меня понимаете? Это шедевр Фриды Кало!» Посетители дружно кивали, стараясь понять, почему перекошенные женские груди должны вызывать стойкое восхищение. Но помалкивали, потому что в этой забегаловке кормили сытно и дёшево, и, самое главное, несколько раз в год сюда приходила Николь, рассказывающая своим танцем каждому о его судьбе. Она возникала на пороге, оглядывала людей хватко и быстро, словно знахарь из индейской деревни, а потом фермер видел дорогу среди полей, матрос рифы у мыса Бурь, буржуа чинный обед «святого семейства», монах обнажённую прихожанку с крепкой задницей. Ради этого волшебства они готовы были посещать ресторанчик изо дня в день.