У Вити Красикова я не только впервые увидел и услышал Хендрикса, Заппу и Сантану, но и встретил одного из «битников». Так называла себя группа подростков из нашего района. Они причудливо одевались, странно стриглись и всячески валяли дурака. Тогда я не знал, что круги расходятся от квартиры в доме по проспекту Космонавтов, где жил мальчик по имени Андрей Панов. Его папа и мама, оба работники искусств, привозили сыну из загранкомандировок пластинки и журналы. Плакаты из журналов удалялись, и с них ещё один член компании, Витя Цой, рисовал копии, которые потом загоняли по трёхе у магазина «Юный техник» на Краснопутиловской улице, где была толкучка. Всего этого я тогда не знал. Но о битниках слышал. И знал, что Красиков с ними связан. Однажды, когда мы с Витей слушали пластинки у него дома на последнем этаже хрущевской пятиэтажки, в дверь раздался звонок. К сожалению, первым к ней подошел папа Вити, высокий спортивный мужик в вечном динамовском костюме. На лестничной площадке стоял один из битников по кличке Хуа Го Фэн, или просто Хуа. Не знаю почему, но среди наших панков популярны почему-то китайские и прочие имена с политическим подтекстом. Хуа Го Фэн, Пиночет, Ким Ир Сен многовато для просто совпадения. Так вот, Хуа был одет следующим образом: на нем были тренировочные штаны, вывернутые наизнанку, с болтающимися штрипками, а сверху старый потрёпанный фрак на голое тело. «А Витя дома?» успели услышать мы с Витей, как послышался стук бегущих вниз по лестнице ног и крики Витькиного папаши.
В девятый класс я перешел в другую школу. Если раньше я учился на улице Фрунзе и туда ходил пешком, то теперь мне приходилось ездить на троллейбусе к Московским воротам. Старшие классы очень отличались от всех предыдущих лет школы. Плюс к этому полностью сменились люди, которые окружали меня половину жизни. Сменились учителя, снова изменились интересы. Это сладостное и горькое время первой любви и первого поцелуя, первой печали и грусти «Вам и не снилось» с Никитой Михайловским и «В моей смерти прошу винить Клаву К.», пожалуй, максимально точно передают настроение этого возраста. Помню, что жизнь казалась невыносимой после просмотра «Клавы К.». Хотелось немедленно такого же. Без этого просто было нельзя жить. Я познакомился с исполнителями главных ролей и влюбился в никого я был в состоянии перманентной влюблённости, но предмета этой влюблённости не существовало. Мне было нестерпимо больно и приятно одновременно. Это было ощущение приближающейся любви, и однажды она пришла.
Как и первая моя школа на Фрунзе, эта была физико-математическая. Уходя из первой после 8-го класса, я надеялся попасть в 45-й интернат. Это была самая престижная физматшкола в городе, из которой был прямой ход в университет. После нее котировалась 30-я школа на Ваське, где учился Боря Гребенщиков, и 239-я на Кирочной, тогда улице Петра Лаврова, рядом с кинотеатром «Спартак». Я подавал надежды. Думаю, отец хотел, чтобы я пошёл по его стопам. В десятом классе я занял призовое место на городской олимпиаде по физике, что не помешало мне иметь в аттестате «тройку». Дело было в конфликте с учителем. Михаил Израилевич Шпиченецкий учил нас физике методом Шаталова. Это когда вы составляете на уроке конспект разноцветными ручками, а на следующем уроке пишите его наизусть. Ошибаетесь и пересдаёте в свободное время. Когда он влепил мне три балла на экзамене, учителя были так возмущены, что наша классная, химичка, поставила мне «пять», хотя как раз химию я не любил и знал не больше чем на «три». С переходом в более престижную школу не вышло, и в результате после окончания я поступил в ЛЭТИ, правда на кафедру Жореса Ивановича Алфёрова, академика и директора физико-технического института имени Иоффе. Там я проучился год, пока не перевёлся в Москву. Моя мама, геолог по профессии, внезапно отправилась работать в Монголию, предварительно переехав в Москву. Я остался на один год у отца.
Сложностей с учёбой не было, что дало мне массу свободного времени, которое я употребил, как и положено в моём тогдашнем возрасте, на всякие глупости. К примеру, я мажорил вместе со своим закадычным другом по институту Джексоном. Мы носились по Невскому, встревали в неприятности, распрягались в ресторанах и общались с сомнительными личностями.
Мажорка, или фарцовка, были неотъемлемой частью постепенно утыкающегося в тупик советского строя. Что было причиной: бездарность руководства или проигрыш в холодной войне? В любом случае признаки загнивания были налицо, и фарцовка один из них. В Ленинграде это был целый мир со своими героями и легендами. Мир, который до сих пор ждёт своего бытописателя. В мажорах и фарцовщиках как нельзя ярче прослеживались процессы, проходившие в стране. И в то же время в этом была какая-то романтика, что-то от «Пикника на обочине» Стругацких, который так потряс меня когда-то. По крайней мере, для меня это было так. В этих людях конечно, очень разных, подчас весьма неприятных и даже опасных было что-то интригующее и зовущее, как в пиратах. Дима Чангли, Крендель, Фека эти имена до сих пор несут для меня ореол романтичности. И я до сих пор поддерживаю отношения с некоторыми из них.
На самом деле всё было весьма прозаично, а порой и стрёмно. И хотя мы не тусили с уголовными элементами, а просто валяли дурака, перспектива быть пойманными и, следовательно, выставленными из института, мало привлекала. К лету я решил перебраться в столицу, и тут заканчивается одна жизнь и начинается другая.
Памир
Летом 1978 года отец взял меня с собой в альплагерь. Может быть, он хотел побыть папой, ведь после развода родителей виделись мы мало, у него была семья, где уже подрастал мой младший брат Михаил. А может, меня просто было некуда деть летом мама работала в поле, и сидеть со мной в Белоострове было некому. Как бы то ни было, но благодаря той или иной причине я отправился в самое яркое путешествие моего детства.
Я вырос на книгах. Дома была большая библиотека, а если чего-то не было, то я отправлялся в районную, имени Маршака, расположенную на углу Бассейной и Гастелло, рядом с домом, в котором жил Цой, и читал там. Помню, как издавались одна за другой книги Волкова, и я поглощал их по мере появления в читальном зале. За ними была очередь, и иногда приходилось по нескольку недель ждать, пока очередное приключение Элли попадало тебе в руки. Так было до того момента, как Волков ударился в уже совсем космическую эзотерику.
В сферу моих интересов входила приключенческая и историческая литература. Собрания сочинений Майн Рида, Стивенсона, Конан Дойла и Жюля Верна были прочитаны от вступления первого тома до заключения последнего. Ну разве что я пропускал письма и издательские статьи. Разумеется, среди прочего любимой была и романтическая литература молодой Советской Республики. Помню, как завораживала меня атмосфера зимней тайги в «Чуке и Геке».
Гайдар вообще остался одним из самых любимых моих писателей. Даже многочисленные разоблачения и обвинения, обрушившиеся на его имя после формального развала Союза, не смогли затушить это чувство. Именно книги и их герои создали во мне ту систему ориентиров, согласно которой я живу. Именно с воображаемым мнением Павки или Мальчиша, Тома или Натти я всегда пытался соотнести собственные решения и поступки. Однажды моя почти слепая бабушка Зоя, мать моей матери, альпинистка и горнолыжница, пламенная коммунистка, в честь которой я назвал свою младшую дочь, сказала мне, тогда ещё ребёнку, что нужно жить так, как будто за тобой с неба всегда смотрит кто-то и оценивает то, как ты поступаешь. И нет-нет, да и всплывает у меня из глубин подсознания эта мысль о смотрящем за мной