Старец вышел наружу. В дождевом тумане сбоку расплывались очертания часовни Николая Чудотворца. Огород был за кельей. Туда Елеазар и пошел, глухо бормоча молитву. С трудом вытащил из воды, покрывшей землю, репу и брюкву для супа. Вернулся и застал своего гостя стоящим перед иконостасом и разглядывающим лики святых.
Услышав скрип половиц, тот оглянулся:
Строгие какие будто в душу глядят в голосе пришлого человека звучало благоговейное уважение и трепет.
Елеазар молча кивнул, положил мешок у печи и тоже подошел к иконостасу. Опустился на колени и стал класть земные поклоны. К нему присоединился и Никон.
Закончив, старец подошел к печи. Загремел заслонкой, поленом разгреб золу и прочистил устье от сажи. Повернулся к молчаливо сидящему на лавке Никону и сказал, вытерев дрожащей ладонью бледное мокрое лицо:
Мало дров. Хорошо бы ещё принести.
От внезапно охватившей слабости его прошиб пот. Никон рывком поднялся.
Где топор, отец?
В сарае, там и телега, махнул рукой Елеазар.
Спустя время Никон вернулся с дровами, сложил их аккуратно возле печи. И они спустились к морю ставить сеть.
Дождь прекратился. Выглянуло робкое солнце, посеребрив море. Вода у Троицкой губы была прозрачной и ледяной. Стаи мелких шустрых рыбешек резвились у ног казалось, сунь руку и сразу поймаешь. Но рыбки в руки не давались, стремительно разлетались в разные стороны.
Поставив сеть, они вернулись в келью. Пока старец отдыхал на печи, Никон сходил в тайгу и принес корзину мха. Законопатил широкие щели в стенах и возле дверного косяка. Вышел во двор и стал колоть дрова. Сложил рядом с сараем высокой аккуратной горкой. Потом связал несколько веников и повесил для просушки на тын. Пока сидел и щипал лучину для розжига печи, из кельи вышел старец. Одобрительно кивнул, поглядев на дрова и сохнущие веники. Сказал, что пойдет в церковь и ушел. Его долго не было. И Никон пошел следом за ним.
На Троицком подворье первой стояла часовня Николая Чудотворца. Сверху на него из-под ската крыши строго и пронзительно взглянул темный лик святителя. Перекрестившись и уняв сердцебиение, Никон вошел внутрь.
В пронизанной насквозь неяркими и косыми солнечными лучами горнице никого не было. Пахло плесенью, сырым деревом и морем. Посередине на аналое лежали икона и требник, а у стены возвышалось такое же темное, как старое дерево, распятие. Никон приблизился. Под ногами жалобно заскрипели рассохшиеся половицы. Поклонившись, он поцеловал край иконы, крест, встал на колени и помолился. Потом вышел из часовни и направился в сторону виднеющейся на пригорке белой каменной церкви с разбросанными вокруг неё деревянными строениями.
На лавке у входа в церковь грелся на солнышке человек в вылинявшей рубахе, лаптях и лохматой шапке на голове.
Здравствуй, брат, сказал Никон, подойдя к нему.
Здравствуй. Ты, поди, архиерея ищешь?
Его, а где он?
Человек кивком указал на вход.
Там. Что-то раньше я тебя в наших краях и не видел. Давно ли к нам пожаловал?
Сегодня. А ты здесь работаешь?
Да. Нас тут трое. Еще есть сторож, колесник и повар.
Не густо. Справляетесь?
Справляемся.
А монахи где живут?
Да везде по острову. Летом в своих кельях живут. А зимой к нам сюда в каменные хоромы перебираются. По воскресеньям тоже приходят, литургию слушать. Скоро сам с ними познакомишься.
Никон согласно кивнул и развернулся, вступив на крыльцо. Но человек снова окликнул его.
А я, как узнал, что ты пришел, баню сразу затопил. Может, сходишь, побалуешь себя с дороги? Он глядел на Никона заботливыми и любящими глазами.
Елеазар дозволяет в баню ходить?
Дозволяет. У нас на севере без бани нельзя.
Спасибо, схожу. Прости, не спросил сразу, как тебя звать-то? улыбнулся Никон.
Салмов Петр. Я здесь и плотник, и сторож, и сапожник, и рыболов. Меня с Соловков прислали в помощь. Старцам одним не управиться, добавил он.
Никон вошел внутрь и сразу же увидел Елеазара, стоящего на коленях перед сверкающим позолотой величественным иконостасом. Никон вгляделся в спокойные строгие лики, грозно выступающие из темноты, окруженные мерцающим венцом горящих свечей. По спине его проскользнул знакомый холодок восторга и благоговения перед могуществом изображенных ликов и кистью художника. Перекрестившись, он встал на колени возле Елеазара и тоже начал молиться, крестясь и устремляя исступленный горящий взор к Спасителю, а затем с размаху падая лбом на выщербленный каменный пол.
Когда они вышли наружу, Салмова уже не было. Внизу слышался ровный стук топора.
Солнце скрылось за тучи. Снова нудно заморосил мелкий дождь.
К вечеру дождь прекратился. Небо очистилось от сизых и рваных туч, но ненадолго. Короткий световой день неуловимо и быстро догорал. И надвигающиеся с моря грозные черные сумерки стремительно захватывали в плен небесный простор.
Ужинали втроем уже в темноте. Ночь была безлунной. Где-то вдалеке, под крутым обрывом, глухо шумело и тяжело, раздраженно ворочалось невидимое море. Из черной мглы на сидящих у костра людей тянуло студеным холодом и сыростью.
После ужина, сославшись, что утром рано вставать, Салмов ушел, оставив их одних.
От костра в разные стороны разлетались красные и желтые искры. Над головами людей жужжали назойливая мошка и комары.
Как хорошо и тихо божественное здесь место с грустью признался Никон и поставил на траву пустую миску.
Да, хорошо и дивно здесь. Но ты так о себе и не рассказал. Расскажи сказал Елеазар и с любопытством посмотрел на Никона. Впервые за много месяцев он не чувствовал привычной усталости и боли, которая каждый вечер наваливалась на него, ломала и крутила ноги и руки, заставляя ныть больные суставы.
«Может, это от того, что я не один сегодня вечерю?» подумал Елеазар, радуясь, что в теле его воцарились тишина и покой.
Как родился, так при церкви и живу рассказывал Никон, задумчиво глядя на разлетающиеся от огня как будто живые искорки. В положенный час женился, детишки родились один за другим, трое. А потом Потом их Господь по милости своей и от щедрот прибрал одного за другим всех холера была, отец мой преставился упокой их души, Господи.
Он горестно вздохнул и закрыл лицо широкой костлявой ладонью. А когда отнял руку, в глазах у него блестели слезы.
Тонкие сухие губы старца зашевелились: он читал заупокойную молитву. Закончив, положил руку на плечо Никона.
Настрадался ты, милый человек. А ты поплачь, поплачь, голубчик. Не стесняйся меня. Глядишь, и душе твоей станет легче. Уж я-то знаю, кротко и тихо добавил, сочувственно глядя на опущенную черноволосую голову страдальца.
Эх! тихо отозвался тот и вскинул доверчиво голову. Плачь, не плачь никого из них не воротишь. Да и оплакал я их. Уж как оплакал как никто другой. А ведь я виноват, отец! Ох, как же я виноват, и такая тоска прозвучала в голосе страдальца, что старец поверил ему. А Никон застонал и с силой сжал голову руками.
В чем же вина, брат? мягко спросил Елеазар.
А в том, что детей не уберег от смерти, глухо выдавил Никон.
Ох ты, брат мой.Да разве же это в нашей воле? Разве ж в этом вина? На всё, на жизнь или смерть, на всё есть божья воля, мягко и убедительно возражал Елеазар. Да и разве ж один ты страдаешь. Оглянись вокруг сколько на Руси таких безвинных страдальцев.Вот и Господь крест несёт, за весь человеческий род страдает.
Никон вскинул голову, доверчиво посмотрел на Елеазара.
Да, несет, жена моя убивалась сильно, даже утопиться хотела.Но я не позволил, удержал, отговорил от греха. Сказал, что это мне посылаются испытания за мои грехи, не ей. Мой крест мне и нести. Уговорил бедную уйти в монастырь, и Никон тяжело вздохнул.