Вы боитесь за дочь я это вижу. Пири это видит. Потому что мы взрослые. Но Осока видит это по-другому: ей кажется, что вы презираете ее и жалеете, что она родилась на свет. Ее это ранит. Кто у нее есть на свете, кроме матери?
Юфрозина глядела на меня поверх складок толстого войлока войлок это не шелк, не бархат, не лен: он не струится под руками, а стоит плоскостями и сгибами, сохраняя жесткую форму. Но это все же и не железный лист.
Что ты можешь об этом знать? сухо спросила она.
Я решился.
Я много читаю, сказал я твердо. И знаю детей. Я училась в Ордене миротворцев.
Юфрозина подняла брови.
Долго?
Н-не слишком.
Не такая уж это ложь. Что такое десять лет? Мы учимся всю жизнь.
Засыпь лужу у крыльца, только и сказала Юфрозина.
Пусть говорит, что хочет. Лишь бы не мешала говорить мне: слова как семена западают на ум, и некоторые потом прорастают.
Я пошел к Аранке. Этот день последний перед моим выходным был банный, и она помогала мне приготовить купальню. Вместе мы затопили печь, поправили на ней круглые озерные камни, а потом терли и мыли темные доски пола, деревянные скамьи и медные ковши. Рыжие косы Аранки слиплись от пара и пота и свешивались вдоль лица, как водоросли. Я отвел их, чтобы взглянуть на следы вчерашних самоистязаний: на припухшей нижней губе темнела ссадина, а вдоль щеки тянулась синеющая полоса туда пришелся удар краем дощечки.
Н-да, сказал я.
Аранка смущенно похлопала рыжими ресницами.
Ты ранишь себя, потому что сильно стыдишься и себя ненавидишь, вздохнул я. Но разве ты делаешь что-то плохое? Ты никого не убила, ничего не украла. Ведь ты права: гулять с парнями это не плохой поступок, и не позорный, я помолчал, утирая пот со лба. Только это опасно. Ты понимаешь меня?
Аранка, как только я начал говорить, села на пятки, сложив руки на коленях и смотрела на меня молча, как будто в замешательстве.
Ты юная, неопытная девочка, продолжил я. Тебя могут обидеть, если увидят, что ты слишком свободно себя ведешь.
Я уже возилась с парнями, перебила меня Осока, усмехаясь.
Вот как? сказал я, опускаясь на лавку и стараясь выглядеть невозмутимым. И много?
Ну, да томно протянула она, садясь боком ко мне, пряча лицо под рассыпавшимися волосами и лукаво взглядывая на меня голубым глазом из их темно-огненной глубины. На миг я забыл, что на мне женский наряд и что Осока считает меня женщиной зато отчетливо видел распустившуюся тесемку на ее рубахе и белое пухлое тело, светящееся в открытом вороте. Но миг миновал круглое наивное лицо вынырнуло из кудрей.
Ой, ну ладно, сказала Осока. Один раз, с Длинным. Было противно, но не больно, совсем не так, как девки с Шивой горки рассказывают.
Я снова вздохнул.
А зачем?
Так, просто.
Не решаясь ее коснуться, я тронул свою щеку и кивнул на ее.
Не похоже, что для тебя это так просто.
Осока поерзала на скамье и пригорюнилась.
Да ну, а он говорит, чтоб я была с ним поласковей, а то ему невмочь. Мне хоть и неохота а вдруг он другую найдет?
Облезет он, возмутился я. Пусть сам себе подергает. Или пусть ищет другую дурочку тоже мне, ценный кавалер!
Аранка прыснула. Одним движением она скользнула по скамье ко мне, прижалась тугим горячим боком и шепнула в ухо:
Цзофика! А ты делала это?
Как легко женщины трогают женщин! Привыкнуть к такому непросто. Я помню, как девочки в Ордене, мои одногодки, вдруг начали все ходить под ручку, шептались и тискались, и хихикали, как дурочки. У нас, мальчиков, тоже был свой период обожания хоть выглядело это не так нежно. Я весь покраснел, чувствуя рядом тепло тела Аранки, стараясь не думать, что к моему локтю прижимается ее грудь.
Да, бывало, ответил я.
И как?
С тех пор, как я полюбила, я думаю только о том, кого люблю, медленно сказал я, стараясь нигде не запутаться в женском и мужском роде. Я не могу быть с ним. И не смотрю на других.
Осока жалостливо уставилась на меня прозрачными глазами.
Когда любишь, все по-другому, с тоской сказал я. И как попало уже не хочется.
У тебя несчастная любовь! восхищенно выдохнула Аранка.
Кажется, это подняло меня в ее глазах.
Ты мне расскажешь? Будем с тобой дружиться? потормошила она меня.
Я кивнул и поднялся со скамьи. Ужасно хотелось выйти на холод.
Не беспокойся, Марит, я крепко помню, что мне можно и чего нельзя. Да и Аранка, честно сказать, такая дурёха, что сама мысль тронуть ее кажется постыдной все равно что младенца ударить.
Письмо одиннадцатое
Продолжу про минувший день по традиции, ночью. Взял у Юфрозины ткани и пошил новых почтовых мешочков а то оставались только маленькие, с трудом втолкнул в них последние письма.
У меня странное чувство: как будто прошла гроза. Мне легче, хоть ничего особенного не произошло ни озарений, ни прозрений и все же что-то соединилось, сошлось как линии узора. Я не могу охватить его глазом, но стоя там, где я есть, ощущаю, что все может быть хорошо несмотря на тревогу, на сомнения и печаль, которая держит меня в тисках почти непрерывно, я вдыхаю и выдыхаю, и чувствую, что все это может быть частью неведомого мне замысла. Все это устремлено к какой-то важной цели: и этот городок, и семья, и мое присутствие в ней. И я. И ты.
Река сама знает, куда течь. Так ты говоришь.
Сперва в купальне закрылись девочки: Осока и Ива старшая помогала младшей. Когда они вернулись распаренные и розовые мы с Пири налили в лохани горячей воды и отправили мыться мужскую половину семейства.
И мыла, мыла не жалеть, бросила им вдогонку Пири.
В большой комнате затопили лежанку занятную разновидность камина: печурка у стены, выложенная изразцами с боков и сверху; на ней ничего нельзя приготовить, и огня не видно он скрыт тяжелой чугунной дверцей зато можно бросить на нее толстое одеяло и греться, поворачиваясь с боку на бок, или сидеть рядом, ощущая жар от горячих молочно-белых, с зелеными узорами, изразцов. Стена, к которой лепится лежанка это на самом деле бок большой кухонной печи, и дым от горящих дров уходит в ее трубу, так что в комнате совсем не дымно, и только слышно, как дрова потрескивают за дверцей.
Аранка сушила волосы, сидя на низкой скамейке у лежанки. Разбирала их пальцами, тщательно расправляла в волнах сухого тепла с отрешенным мечтательным видом. В этом была и женственная прелесть, и детская обстоятельность: внезапно стало видно, какой она была в возрасте Ивы: пухленькой, старательной и добродушной.
Ива же, терпеливо выдержав, пока Пири несколько раз отжала ей косу большим льняным полотенцем, пришла ко мне. В белой длинной рубашечке без рукавов, босая, она взобралась мне на колени и вручила резной костяной гребень. Cпутанная масса волос падала по узкой спине с горошинками позвонков и почти ложилась мне на юбку. Пири подала мне толстые шерстяные носки-«копытца», и я, нагнувшись, по очереди спрятал в них смешные розовые пальчики и трогательные пятки. Ива повернулась ко мне спиной.
Расчесывай, важно сказала она, пока не заблестят.
Осторожно и неловко я воткнул гребень в гнездо завитков на затылке и потянул. Зубья тут же застряли намертво.
Ай! сердито вскрикнула Ива, оборачиваясь через плечо и отталкивая рукой мою руку. Ты что?!
Пири, поджав губы (сдерживая не то смешок, не то упрек), вынула гребень из затянутого мной узла и, разделив волну волос надвое, одну перекинула девочке на грудь, а вторую приподняла и начала осторожно, начиная с самых кончиков, распутывать и расчесывать тонкие влажные нити.
Вот так, вот так, пробормотала она.
Я снова взял гребень и робко попробовал ей подражать.
Что же это ты, Цзофика, не умеешь расчесывать косу? строго спросила Ива, косясь на меня. Должно быть, вид у меня был растерянный, потому что она примирительно улыбнулась и добавила снисходительно: Ну, то-то ты и стриженая.