Я стащил с собой книжку из библиотеки Ф. Симон, «О заблуждениях целителя» потому что это твой любимый автор. Потому что у тебя на полке стоит его «О любви» толстый потрепанный том, который ни за что бы не влез в мою сумку. Потому что почти той же дорогой, что ехал я, когда-то ты ехала учиться к нему. Я хочу хоть так прикоснуться к твоей жизни, хоть так присвоить ее. Прости меня, это так глупо, так похоже на одержимость но что же мне делать с моим отчаянным стремлением к тебе?
Ничего. Пара недель, путь назад и я снова буду дома.
Пири, ворча, отрядила меня за водой для внеплановой стирки. В большой бадье булькал кипяток и пенилось мыло. После, сложив исходящее паром белье в круглую корзину, Пири сунула ее мне в руки, и мы спустились к озеру.
Это был мой шанс поговорить со старухой наедине.
Мостки вбегали далеко в темную воду по-осеннему ледяную. Их потрескавшиеся доски вздрагивали под нашими ногами. Подводная трава качалась туда-сюда и цеплялась к простыням, когда я полоскал их, прерываясь, чтобы засунуть под мышки ноющие от холода пальцы.
Пири сидела на перевернутой корзине, глядя через озеро на горы, поросшие лесом. От усилий в стирке седые пряди выбились у нее за ушами и свисали по бокам лица, словно водоросли.
Что случилось с Юфрозиной, Пири? без обиняков спросил я. Что вчера ее так взбесило?
Старая Пири скосила на меня круглый сердитый глаз примеривалась, куда бы клюнуть. Но передумала.
Венкель в городе, нехотя сказала она. Думала, он отъедет раньше, чем ей скажут да вот приспичило ей идти в лавку, а лавка-то его троюродного брата. Ну, я сразу знала быть беде. Пока Венкель в городе покоя не будет. Хоть бы уж они скорей ехали.
В сердцах она встала, пинком перевернула корзину и бросила в нее выкрученную простыню так, что все подпрыгнуло.
Не простит всё! Не успокоится.
А Венкель это муж Юфрозины и отец ее детей.
Супруги живут врозь расстались еще до рождения Ивы. Сам Венкель из семьи сукновалов и торговцев шерстью, дом, в котором живут Юфрозина и дети это его дом, но дело родителей продолжают братья, а Венкель сперва проматывал свое наследство, а потом пристал к добытчикам соли. Летом они выпаривают соль в озерах, а осенью отправляются с товаром через горы и странствуют до весны. Домой к жене и детям он не заглядывает, и видится ли с ними бог весть. Как я понял, все время, пока муж в городе, Юфрозина сама не своя но Пири не знает причины. Ясно лишь, что у Юфрозины есть сильная и давняя на него обида, и время ее не лечит.
Любопытно, что сама Пири, как и дом, досталась Юфрозине от мужа. Она была кухаркой еще при покойных родителях Венкеля, потом служила ему, а теперь вот стряпает для его жены и детей. Неожиданный поворот.
Вот, значит, о чем молчат в этом доме. Вот, может быть, разгадка напряжения, в котором живет семья по крайней мере, одна из разгадок. Хоть причина ссоры мне еще не известна, я думаю, что обида на мужа может отбрасывать тень на любовь к детям. Это трогает, и Юфрозина от скупого рассказа Пири немного оживает в моих глазах. Стена молчания, которую она возвела вокруг себя, внезапно кажется выстроенной для защиты.
Во дворе дома Юфрозины растет большое дерево. Листья с него уже облетели, и я не могу понять, какой оно породы. Без листьев, по одной лишь коре, трудно об этом догадаться. Так и хозяйка словно зимнее дерево, не многое открывает при первом взгляде. Но на то мы и учимся смотреть глубже.
И вновь это еще не все события того дня, но это конец моего письма. Скоро рассвет, звезды за окном бледнеют, и мне нужно постараться уснуть. Пожелай мне терпения, Марит: без него как еще разобраться в тайнах этой семьи. Кажется, не быть скорым на осуждение это главное качество миротворца.
Доброго дня тебе, Марит, вечера, ночи, утра. Пусть во всем сопутствует тебе удача. Передай мой привет всем на Детском дворе.
Соник
Письмо девятое
Здравствуй, Марит. Кажется, я никогда еще по доброй воле столько не писал!
Вечер того же дня принес новые переживания. Чего только нет в этом семействе: тайны, молчание, жестокость, бегство в болезнь и бегство на улицу Довелось мне увидеть и бунт.
Каждое утро Осока уходит учиться на Шивую горку крутую, карабкающуюся вверх улочку, где живут швеи и белошвейки. Под вечер она возвращается домой до заката, чтобы успеть при вечернем свете выполнить большую часть урока. Но в тот день солнце давно село за горы, а Осоки все не было. Юфрозина весь день сновала между мастерской и детской, проверяя Лютика мальчик лежал вялый, бледный, горячий, но с холодными руками и ногами, и мать то и дело приносила ему то питье, то лекарство, то присаживалась в комнате с мелкой работой в руках, а к вечеру, когда он заснул, и сама прилегла на его кровать без матраса выставившую деревянные ребра, как скелет огромной рыбы и задремала, подложив под голову войлочную шапку, которую до того вышивала. Поэтому отсутствие Осоки она заметила не сразу, а вот Пири, едва лишь начало смеркаться, то и дело выглядывала в окно, беспокойно окидывая взглядом улицу. Ее тревога от меня не укрылась, и я спросил, где нынче Аранка.
Пири, отвернувшись от меня, свирепо вытерла передником руки и, против всякой логики, снова погрузила их в таз с водой, в котором она мыла овощи. Сам я в это время, стоя рядом с ней, скреб песком большую чугунную сковороду.
Загуляла, видать, отрывисто сказала старуха.
Больше я ни слова из нее не вытянул, она сновала по кухне, стуча ножом и посудой, снова и снова смотрела в окно и вздыхала так, что иногда из ее груди вырывался почти стон.
Сели ужинать Осоки все не было. Юфрозина, и без того натянутая, как струна, только что не звенела. Вилка и нож в ее руках поблескивали как вспышки молний. Лютик не ел, сидел под окном, завернутый в одеяло, и смотрел в книгу, не перелистывая страниц. Волчок пришел перед самым ужином и сидел за столом тихо, торопливо жуя, пригнув круглую вихрастую голову. Ива хныкала и почти не ела, но позже, усевшись рядом со мной на кухне и вытирая тарелки, ожила и принялась вполголоса болтать о своем о большущей крысе, которую она видела во дворе, о своих красивых озерных камушках и о куклах. Ее рассказы о куклах и о перипетиях их семейной жизни порой заставляют меня коситься на нее через плечо.
Басия вышла замуж, доверительно говорит девочка. Но у нее никак не выходит зачать дитя. Что только ни делала, бедняжка ничего пока не помогает.
«А что она делала?» подмывает меня спросить, но я удерживаюсь, потому что боюсь, что ответ ввергнет меня в еще большее смущение. А Ива между тем продолжает, озабоченно качая головой:
Цзола так тяжело носит вся отекла. И понятно, почему: в ней всегда было много воды, и вода в ней ходит медленно. И вот пожалуйста: ноги распухли, даже в туфли не помещаются. Ну, ничего, вздыхает она, Бог даст, все будет хорошо. Тетя Аги тоже отекала.
Если бы у нас была кошка, мечтает она, у нее могли бы быть котята. И я бы видела, как они рожаются
Ее интерес к беременности и деторождению не иссякает и поражает меня. Я не представляю, где она могла бы этого наслушаться не у старой же Пири.
А у тебя, Цзофика, оживляется Ива, случайно нет своего ребеночка?
Нет, нету, отвечаю я, пряча глаза в тазу с посудой, ощущая в эту минуту как никогда остро свое лицедейство и свою неуместную тут мужскую природу. А это важно?
Конечно, она снова вздыхает. Если бы у тебя был ребеночек, ты бы мне рассказала, как ты его носила и рожала А ты, наверное, еще и не женилась?
Нет, Ива, смущаюсь я. Еще не женилась.
А сколько тебе лет?
Двадцать три.
Ива огорченно смотрит на меня.
Старовата ты скоро будешь для первых родов, важно и авторитетно говорит она.
Я не выдерживаю:
Откуда это ты столько знаешь?
На этот вопрос у нее всегда один ответ. Она прикладывает пальчик к губам, смотрит на меня лукавыми синими глазами и шепчет: