Но за стол Степан с Матреной сели степенно, рядышком, чтобы тепло друг друга ежеминутно чувствовать, чарочки с рубиновыми напитками подняли плавно, глаза в глаза глядючи, но только тенькнуло стекло о стекло громкий стук железного калиточного кольца словно развел чарки в стороны: эх, кто-то не вовремя напрашивался в гости.
Матрена привстала пойти открыть задвижку, но Степан, положив тяжелую руку на мягкое плечо, усадил ее обратно:
Я сам.
Матрена проводила его до двери ласковым взглядом и неожиданно всхлипнула счастливыми слезами: хозяин! В доме снова есть хозяин! Махнув рукой, выпила свою чарочку дай бог ему здоровья! и вновь наполнила. Чтобы не заметил и не обиделся ненароком, что пьет без него.
4
Степан открыл калитку и невольно сделал шаг назад: за воротами стоял Григорий Вогул. За время, пока они не виделись, прежний друг-приятель оброс черной бородой с обильной проседью, а голова под суконным картузом оказалась брита наголо. На нем были яловые сапоги, черные штаны с синей рубахой-косовороткой, черную же куртку он из-за жары снял и держал в руках.
Шлык рыскнул глазами туда-сюда по двору, нет ли поблизости чего тяжелого, однако все было чисто прибрано его же руками.
Не колготись, криво усмехнулся Григорий. Поговорить надо.
Говори, ежели, значитца, есть чего сказать. Степан стоял напряженный, явно не собираясь отступать в сторону.
Ну что ж мы будем в воротах толковать, будто неродные? пошутил Вогул, но глаза его оставались серьезными, даже, скорее, угрюмыми.
А мы давно уже неродные. С той самой поры, значитца, когда ты Гриньку чуток не убил
Ну не признал я тогда тезку, так рад же был, что не убил! Виноват, каюсь!
и дело наше огню предал!
Не ваше дело, а муравьевское, угрюмо сказал Григорий. Ну что, добром пустишь в дом али как по-иному?
А чего тебе в доме делать?
Сказал же, поговорить надо.
Поговорить и во дворе можно. Степан неприязненно посторонился, пропуская Григория, и добавил ему в спину: Хотя, по-хорошему, тебя бы стражникам сдать, поджигателя и убивца!
Сдашь, если сможешь. Вогул, не оглядываясь, направился к лавке, вкопанной возле оградки палисадника, разбитого под окнами избы, и уселся, широко расставив ноги и положив куртку на колено.
На крыльцо вышла Матрена, увидела незнакомца и Степана, закрывавшего калитку, что-то по-своему поняла, поклонилась:
Желаю здравствовать!
Вогул поднялся:
И вам, хозяюшка, того же.
А вы проходите в избу, как раз к столу поспели.
Степан хотел было что-то сказать, но передумал махнул рукой, представил:
Хозяйка моя Матрена Михайловна, а это мой знакомец давнишний Григорий Как тебя по батюшке-то, я и не ведаю.
Алексеевич, усмехнулся гость.
Вот, значитца, Григорий Алексеевич.
Проходите, Григорий Алексеевич, пропела Матрена. Гостем будете. Небось с дороги дальней?
Да уж не близкой, снова усмехнулся Вогул, поднимаясь на крыльцо и входя в избу вслед за хозяйкой. Степан хмуро шел позади.
А остановились где? Давайте, Григорий Алексеевич, вашу одёжу я на гвоздок повешу. Вон рукомойник в углу, и опосля прямо к столу.
Благодарствую, Матрена Михайловна. Григорий прошел к рукомойнику, вымыл руки тепловатой водой, вытирая, ответил на первый вопрос: Да пока нигде не остановился. Вот с дороги прямо к Степану к вам.
Так у нас и остановитесь, ежели не побрезгуете. У летней кухни пристроечка, топчанок там имеется с тюфячком и подголовничком. И простынка с наволокой найдутся. А ночи стоят теплые перинка не потребуется
Матрена говорила и говорила провожая Вогула в горницу, усаживая за стол, ставя перед ним глиняную обливную тарелку и чарку зеленого стекла, подавая вилку железную двузубую и железную ложку обе были начищены до блеска. Говорила так воркующе, что Степан, вернувшись на свое место, как раз напротив Григория, почувствовал болезненный укол в сердце: его-то Матрена столь горячо не обласкивала. Однако тут же сам себе возразил: а как же ее всклокоченный от страсти шепот в ночи, в самые изнеможительные мгновения «Степушка родненький ох!., еще!..» и быстрые радостные поцелуи? Подумал и устыдился все тело, снизу до самой головы, окатило жаром и невольно приобнял за плечи невенчанную пока невенчанную! жену, как бы показывая Вогулу свое право на нее.
Но Григорий, похоже, не обратил внимания ни на слова Матрены, ни на ревность Степана, он словно ушел в себя, в какие-то свои не очень-то веселые мысли. Отвечал, правда, впопад, пил-ел неторопливо; узнав от хозяйки, что стол посреди недели богато накрыт по случаю Степановой удачи, ничего не сказал, лишь поприветствовал именинника поднятой чаркой и выпил полную за здоровье и счастье хозяйки. Закусив пельмешками, поднялся:
Позвольте, Матрена Михайловна, нам со Степаном выйти. Подышать свежим воздухом.
Дак окошки все открыты, простодушно улыбнулась хозяйка.
Поговорить надо, коротко сказал Степан и встал. Ты, Матреша, спроворь, значитца, чайку, а мы перетолкуем и возвернемся.
Они вышли в июньскую ночь, хотя называть ночью это состояние природы было, пожалуй, неправильно оно скорее напоминало прозрачно-дымчатые сумерки: парящий над гаснущей вечерней зарей молодой месяц пронизывал теплый воздух рассеянным светом, а на востоке небо уже начинало высвечиваться снизу, словно там, за горами, разгорался огромный, но бездымный, лесной пожар. Только в зените, на сгущенно-синем небосводе, сложившись в загадочные рисунки, горели яркие звезды. Сквозь кусты и деревья палисада время от времени высвечивались далекие сполохи.
Что это там горит? кивнув на них, спросил Вогул.
Домницы на заводе. Руду плавят. У них работа ночь и день без продыху.
Григорий сел на лавку, хлопнул, приглашая, ладонью по оструганной доске:
Садись, Степан, в ногах правды нет.
А в жопе, значитца, есть? хмыкнул Шлык, опускаясь рядом с Вогулом.
Не до смеху мне, брат, опустив голову, неожиданно севшим голосом сказал Григорий. Я ведь пришел на крючок тебя посадить
Этта на какой такой крючок?! Степан вознамерился вскочить, но Григорий успел ухватить его за локоть. Я чё тебе, значитца, вроде сома, чё ли?! возмутился столяр. Он попытался вырваться, но пальцы Григория держали, как клещи.
Сома, щуки, ерша какая разница? Крючок такой, что не сорвешься, сколь ни трепыхайся. Григорий поднял голову, встретился взглядом со Степаном и даже в рассеянном свете месяца увидел в них такое напряжение тревожного ожидания, что отвернулся и ослабил хватку. Я должен тебе дать задание, а ты должен его выполнить, глухо сказал он.
Этта какое такое задание?! все-таки взвился Степан. И почему я должон его выполнить?!
Не кричи, попросил Вогул. Соседям об этом ни к чему знать. Для тебя же лучше.
A-а, понял я, с каким заданием ты сюда явился! Шилкинскую историю, значитца, решил повторить? Злоб свою супротив генерала потешить? Ан не выйдет у тя ничего. Пароход железный, а железо-ть не горит! Не подожжешь, варнак, не подожжешь! И для полноты превосходства своих слов над словами Вогула Степан даже припляснул, выворачивая ноги в домашней войлочной обувке и выделывая руками кренделя. Оппа-оппа-оппа-па
А я и не должен ничего поджигать. Ты б не скоморошничал, а сел и послушал. Григорий сказал это так спокойно-угрюмо, что Степан обескуражился и вроде бы покорно уселся на прежнее место. Но весь вид его говорил: ну чего тебе еще? Поджечь, брат, должен ты! Да поджечь так, чтобы все сгорело. Весь завод.
От неожиданности Степан громко икнул и закашлялся. Он кашлял долго, останавливался, чтобы глотнуть воздуха и снова заходился в длинном кхаканье.
Вогул терпеливо ждал.
На крыльцо с ковшиком в руке выскочила Матрена:
Ой, Степушка, чтой-то с тобой? зачерпнула дождевой воды из деревянной кадки, что стояла под водостоком с крыши, и плеснула Степану в лицо.