Помню ее молчание, когда они не вернулись. Помню, как день за днем ходила она к морю и глядела вдаль. Как она во всем винила себя. Как она прыгала в воду и задерживала дыхание, чтобы не выплыть.
Сегодня, когда она прижимала пальто к лицу раненого, я смотрела ей в глаза. С отчаянием и ужасом в них светилось горячее желание, что-то сродни зависти.
В темноте закрываю лицо трясущимися руками, лишь бы не вспоминать, как они касались колючей влажной шерсти, согретой дыханием этого несчастного.
С утра небо ясное, на море штиль, блики солнца слепят глаза.
Кон молча сыплет курам зерно, помешивает на плитке овсянку.
Как ты? спрашиваю я.
Ничего, отвечает Кон и спешит улыбнуться, но тут же отворачивается, и улыбка гаснет. Видно, что она убита горем.
Я замечаю краем глаза, как она соскребает с рукава блузки бурое пятно крови.
Давай я.
Я сама. Она отмахивается, а щеки бледные, восковые.
Ради бога, Кон! Выхватываю у нее блузку. Что с тобой?
Но я знаю, что с ней, обе мы знаем. Кон вышла в море спасать людей, а кончилось тем, что задушила раненого, чтобы избавить его от мук. Заметив, как она тайком от меня разглядывает свои руки, прикасается к шее, к тому месту, где бьется пульс, я по мимолетным движениям угадываю ее мысли. Трепет пульса напоминает ей, что она жива, а руки что она способна прервать чью-то жизнь, если захочет.
Начало января 1942
Городская ратуша Керкуолла битком, все сидячие места заняты, да и стоять негде. Горожане пришли целыми семьями, жмутся друг к другу; взволнованные матери качают на руках малышей, шикают на детей постарше. В зале жара и духота, окна запотели. Все взгляды прикованы к столу, где Джон ОФаррелл, мэр Керкуолла, перебирает бумаги, стараясь ни на кого не смотреть.
Он высок ростом, плечист, с копной рыжих волос с недавних пор в них стала пробиваться седина. Обычно улыбчивый, сейчас он, откашлявшись, обводит хмурым взглядом беспокойную толпу.
Спасибо, что пришли, начинает он, и голоса в зале сразу смолкают. Понимаю, все замерзли, хотят скорей по домам, спать. И я в том числе.
Несколько сдержанных смешков и больше ни звука, все ждут.
ОФаррелл продолжает:
Все вы заметили, к нам причаливают корабли с грузом, и, знаю, ходят всякие слухи, разговоры. Но вот что я скажу: главное сейчас безопасность наших островов. Гибель линкора «Ройял Оук» для всех нас большой удар. Всех нас тревожит, что немцы так близко.
Приглушенный всхлип в глубине зала.
ОФаррелл прочищает горло.
Более восьмисот человек погибли в ту ночь, но много жизней удалось спасти, несколько сотен британских моряков, и все благодаря мужеству оркнейцев. И все же нам нужна уверенность, что подобное не повторится. С англичанами у нас договоренность
Голос из задних рядов:
Правда, что сам Черчилль сюда приезжал?
Не смеши народ, Дональд, отвечает кто-то. Тебе что Черчилль, что твоя
ОФаррелл вскидывает руки:
Да, правда. Приезжал.
По залу пробегает шепоток.
ОФаррелл жестом призывает к тишине.
Мистер Черчилль обсудил ситуацию со мной и с местным приходским советом, и все мы согласны, что острова необходимо укрепить.
Укрепить? Недовольный гомон. Что это значит укрепить? Так вот зачем сюда столько цемента завезли? И листовое железо, и колючую проволоку?
Ну так вот, ОФаррелл снова вскидывает руки, для этого решено построить в заливе барьеры между островами. Четыре барьера из камней и бетона, прочные, чтобы противостоять течениям
Слышны возгласы:
Барьеры?
Отгородиться от моря?
Да вы с ума сошли!
А как же приливы-отливы?
А рыба?
Не миновать наводнений и прочих напастей.
Тихо! Джон ОФаррелл стучит кулаком по столу, и тут же все стихает нечасто бывает, чтобы он вспылил. Тихо, повторяет он уже спокойнее. Укрепления строить придется, как ни крути приказ самого Черчилля.
Подает голос Стивен Александер, румяный, с тонкими, как пух, волосами:
При всем уважении, будь то хоть приказ самого Господа Бога, все равно неправильно это.
Возмущенные замечания: как бы ты ни злился, грех богохульствовать. Стивен, извинившись, соглашается да, мол, пить надо меньше.
Джон ОФаррелл покашливает.
Для строительства укреплений требуются рабочие руки. Потому предупреждаю, через две недели к нам прибудет большая партия иностранных военнопленных.
Потрясенное молчание.
Иностранцев? переспрашивает кто-то.
Да, итальянцев, их держали в плену в Северной Африке. Тысяча человек.
Поднимается гвалт.
Тысяча?
Да вы шутите! слышен крик.
ОФаррелл стоит с невозмутимым лицом, но руками с силой упирается в стол, аж костяшки белеют от натуги.
Военнопленных разместят, говорит он, на Шелки-Холме.
Нет! хором откликаются два голоса из задних рядов.
Все, кто есть в зале, оборачиваются это двойняшки Рид, в последнее время в Керкуолле их не видно.
Нет, нельзя этого допустить, возмущается одна, голос у нее дрожит; вторая шумно дышит, будто от быстрого бега.
Вы уж простите, отвечает ОФаррелл, но это дело решенное.
Все молча ждут, что они скажут.
Господи Иисусе! громко восклицает Стивен Александер. Шелки-Холм! Добром все это не кончится.
И на сей раз никто его не попрекает за то, что помянул имя Божие всуе.
Народ выходит из ратуши, перешептываясь: слыхали, что там творится, на Шелки-Холме? Люди пропадают, странные огни зажигаются, слышатся откуда-то звуки. А в море там живет существо, прекрасное и страшное, сводит человека с ума одним своим видом.
Мало того, что девочки поселились на проклятом острове, качают головой люди, еще и тысячи военнопленных им там не хватало! Кто знает, каких еще ужасов ждать?
Джон ОФаррелл сидит за столом, на девушек даже не смотрит.
Ваш долг этому помешать, говорит одна.
Простите. ОФаррелл сгребает бумаги, начинает заталкивать их в портфель. Я высказывался против.
Но это же наш дом. Вы обещали
Да. Я обещал вашему отцу о вас заботиться. Но это ОФаррелл разводит руками, указывает на кипу бумаг.
Это важнее?
ОФаррелл отводит взгляд, прячет остатки бумаг в портфель и, щелкнув замком, встает.
Возвращайтесь-ка лучше в Керкуолл, отвечает он. Отец бы ваш не одобрил, что вы там, на острове, одни
А рядом тысяча мужчин? спрашивает одна из девушек с застывшим лицом.
И, развернувшись, они выходят из ратуши навстречу вечернему холоду.
Те, кто подслушивал под дверью, рвутся их нагнать, образумить. Девочки и так горя хлебнули, а если останутся в этом гиблом месте, новых бед им не миновать. Говорят, всякий, кто там поселится, непременно сойдет с ума. Не грех девочкам об этом напомнить.
Но все в итоге смиряются дескать, ничего не поделаешь. Некоторых не убедишь, сколько ни бейся, остается смотреть со стороны и надеяться, что все обойдется.
Середина января 1942
Дороти
Пленных итальянцев привозят под дождем.
Все утро мы с Кон сквозь дымку и морось высматриваем корабль. Холод пробирается в самое нутро, вздрагиваешь при каждом вдохе, но назад в хижину не уходишь.
Вижу! воскликнула Кон, но ей даже указывать не понадобилось, я увидела серую громаду в ту же секунду, что и она. Военный корабль, намного больше любого из тех, что пришвартованы в заливе, чудище, да и только.
На холме, чуть позади хижины, теперь стоит лагерь военнопленных, строился он на наших глазах, в считаные недели. Обширный прямоугольный участок огородили сеткой с колючей проволокой наверху. За оградой хлипкие бараки из рифленого железа кажется, ветер дунет, и развалятся. Есть строения побольше: столовая с рядами скамей, контора с письменным столом и стульями мы видели, как их заносили охранники-англичане. И наконец, сарайчик, совсем тесный, но однажды дверь в нем распахнулась под порывом ветра и мы увидели прикованные к стене наручники.
Мы изумленно переглянулись: что же это за люди, для которых приготовлены цепи и кандалы? В Керкуолле слыхали о зверствах врага Майкл Далтон выпрыгнул с парашютом из горящего самолета над оккупированной Францией, несколько дней пробирался по занятой врагом территории, перевалил через Альпы и добрался до Испании. Французские женщины голодают, рассказывал он. Терпят побои, гибнут от пуль. Их насилуют, некоторые беременеют от немцев.