За бортом, лицом вниз, качается на волнах человек. В руку ему вцепился другой барахтается, отплевывается.
Я перегибаюсь через борт и пытаюсь вытащить его из воды. Он скользкий, рот разинут в беззвучном крике.
Мы втаскиваем его в лодку, он кашляет и отплевывается, лежа на дне. Я тереблю его за плечо, он моргает, трясет головой.
Плывем дальше. Как выбрать, кого из них спасать? Как понять, кто из них хороший человек, а кто плохой? Богач, бедняк, нищий, вор.
В воде плавают трупы, лицом кверху. Глаза широко раскрыты, на лицах печать изумления, как бывает при нежданной встрече со смертью. Нет, даже не изумления, а почти смирения.
Подбираем еще двоих, еле живых. Лодка, сильно осевшая, едва не переворачивается, когда втаскиваем последнего. Бледный и дрожащий, он мешком валится на дно подле двух других. Один из них стонет, по-звериному. Те, что в воде, машут руками, зовут на помощь из последних сил.
Не можем мы их взять.
Другие лодки уже на подходе, кричу я им. И спешу отвернуться вдруг увижу, как кто-нибудь тонет, а спасти не смогу? Лодки из Керкуолла все ближе надеюсь, успеют.
Кон гребет, дрожа, опустив голову, не глядя в сторону керкуоллских лодок.
Трое в нашей лодке смотрят на нас глаза как блюдца, челюсти отвисли. Думают, что грезят наяву, или спятили, или в глазах у них двоится.
Вы?.. спрашивает один; говор не местный видно, англичанин.
Мы Хароны, отвечает Кон. Перевозим вас в царство мертвых.
Кон, когда ей тревожно, всегда отпускает мрачные шуточки.
Да, мы двойняшки, отвечаю я. Вам не почудилось. Сейчас мы вас доставим в безопасное место.
Другие лодки из Керкуолла наконец с нами поравнялись, старые рыбаки перекликаются, высматривают в воде тонущих, втаскивают в лодки.
Не дай бог, враг, привлеченный шумом и огнями, сбросит еще бомбу.
Гляжу в небо. Свет звезд чистый и ясный, будто звенящий. Немецкий летчик запросто нас заметит и довершит дело. Дышать опять тяжело.
Это не самолеты, говорит один из спасенных. Голос еле слышен, и мы наклоняемся к самому его лицу, заглядываем в безумные глаза. Дыхание его отдает железом; он кашляет, и по подбородку стекает струйка крови, капает на белую рубашку. Он стонет, хватается за грудь. Это не самолеты, шепчет он снова. Немецкая подлодка.
Мы переглядываемся. Не может быть! В этих водах безопасно половина британского флота здесь пришвартована. Мимо здешних скал ни одно вражеское судно не проскочит. А на дне со времен Первой мировой лежат затонувшие корабли настоящая баррикада.
Как же она сюда пробралась? не верит Кон.
Раненый пожимает плечами и снова заходится кашлем. И вновь струйка крови. Он стонет от боли, и тот, что рядом, что-то ему нашептывает, похлопывает по спине. У третьего сильно обожжены руки, пальцы обгорели дочерна. Он подносит к лицу ладони, разглядывает их, словно некий посторонний предмет, неизвестно откуда взявшийся.
Как?.. спрашивает он. И непонятно, что ему ответить, слишком много вопросов, на которые ответа не дашь.
Что нам с ними делать? шепчет Кон. В хижину их не поведешь их надо в больницу.
В Керкуолл, отвечаю я, стараясь не замечать, как она изменилась в лице, как наполнились страхом ее глаза.
Гребем к берегу, навстречу огням и шуму толпы, но в последнюю минуту Кон с силой налегает на весло и тремя мощными гребками разворачивает лодку к укромной скалистой бухточке.
Отсюда ближе до больницы, поясняет она, не глядя на меня. Здесь нет ни фонарей, ни пляшущих теней, ни чужих лодок.
Матрос в белой рубашке хрипит. По рубашке расползается темное пятно. Убрав с весла руку, касаюсь его плеча, Кон тоже. Он вздрагивает, выбивая зубами дробь.
Почти приплыли, говорю я.
Сейчас помощь приведем, добавляет Кон. Уже скоро.
Мы лавируем меж скал, и нос лодки с шорохом врезается в песок.
Позади нас уходит под воду корабль. Мы вместе с матросами оглядываемся, потом отворачиваемся. Все, кроме матроса с пробитой грудью, глаза его остановились, глядят в одну точку. Уж не умер ли он прямо здесь, в лодке?
Склоняюсь над ним нет, дышит, еле слышно, хрипло.
Все трое дрожат. Сняв шаль, укрываю двоих, которые уже выбрались на песок.
Сейчас в больницу вас отведем. Только вот Кивком указываю на лодку, где лежит их товарищ, головой на коленях Кон. Уже скоро, говорю я им.
Оба, скривившись от боли, валятся на сырой песок. Матрос с обожженными руками беззвучно рыдает, разглядывая свои ладони. С воды, мешаясь с плеском весел, доносятся крики людей спасенных, раненых, тонущих.
Сажусь в лодку подле раненого, кладу руку ему на грудь, рядом с зияющей раной, где засел осколок. Раненый кашляет, кровь брызгает нам на одежду.
Господи, стонет он. Господи. Скорей бы это кончилось.
Я не из набожных, но на полке у нас стоит Библия разбухшая от сырости, задубевшая от морской соли, как всё здесь, на островах. И мне знакомы библейские предания о жертве и муках, о мире, о жизни вечной. Иногда смерть это дар одного человека другому. А иногда личный выбор.
Кон наклоняется к раненому, на лице ее написан ужас. Тоже, наверное, вспоминает родителей? Думает, как и я, сколько они выстрадали? Меня мутит.
Невеста у тебя есть? спрашивает Кон.
Раненый натужно вздыхает.
Фиона, сипит он.
Напишу про тебя Фионе, расскажу, как ты храбро сражался.
Он закрывает глаза, кривит губы в некоем подобии улыбки.
Волны плещут о борт лодки.
Больно, стонет он. Помогите. Прошу, помогите.
До чего же хрупка и зыбка граница между жизнью и смертью.
Кон наклоняется к самому его уху.
Сделать, чтоб кончилось? долетает до меня ее вопрос.
Молчание; по телу раненого пробегает судорога, он чуть заметно кивает:
Да, прошу тебя.
Кон снимает пальто:
Ложись. (Он колеблется.) Ну же, говорит Кон. Раз, и все.
Раненый смотрит в сторону товарищей на берегу оба застыли, разинув рты. Все мы ждем.
Он валится на дно лодки, кашляет, и на рубашку снова брызжет кровь. Привкус у нее, наверное, кисловатый, металлический, как привкус страха у меня во рту. Я сглатываю.
Раненый стонет и шепчет:
Я готов.
Кон комкает пальто и, зажмурившись, прижимает к его лицу, накрыв нос и рот. Раненый сперва не сопротивляется, но потом взбрыкивает ногами.
Его товарищи у нас за спиной поднимают крик, и Кон убирает пальто с лица раненого. Сделав вдох, он опять заходится кашлем, хватает Кон за руки, вновь тянет на себя пальто. Кон с помертвевшим лицом зажимает ему нос и рот. Щеки у нее мокрые.
Помоги, говорит она.
И я понимаю, о чем она просит, мысль о чужой медленной смерти в одиночестве нестерпима. Мы себе не простим, если бросим его здесь умирать. Мысленно вижу, как он задыхается в больнице на глазах у сестер. И знаю, что если сейчас мы его бросим, таким он нам и запомнится не живым и не мертвым. В муках. На последнем издыхании. Таким он и останется с нами навечно.
В горле застрял жаркий комок то ли тошнота, то ли крик. Меж тем кровь на рубашке раненого поблескивает в лунном свете, руки-ноги у него дрожат от холода, боли и страха.
И я накрываю ладони Кон своими. Колючее грубошерстное пальто, частое жаркое дыхание раненого. Он опять сучит ногами, мы обе вздрагиваем, но налегаем сильнее. Двое на берегу молчат, склонив головы, будто в молитве.
Считаю до тридцати, до ста.
Человек затихает, и, выждав, мы убираем пальто с его окровавленного рта. Кон, всхлипывая, окунает край пальто в воду и утирает с его лица кровь. Теперь кажется, будто он уснул.
В больнице его завернут в простыню и отправят домой, к Фионе.
Всю дорогу до нашего острова и потом, когда мы ложимся в постель, я чувствую, будто что-то во мне надломилось.
Я по-прежнему ощущаю под пальцами грубую шерстяную ткань и знаю, что и Кон не может уснуть. Она дышит шумно, неровно значит, тоже не спит, плачет. И у меня текут по щекам горячие слезы. Хочется протянуть руки, обнять Кон, но всякий раз, когда я пытаюсь это сделать, вижу перед собой того матроса, слышу его надсадные хрипы. И в полудреме лицо его сливается с лицом отца, с маминым лицом. Вспоминаю, как в последний раз провожала их взглядом, когда они толкали лодку к темнеющему горизонту. Помню, как Кон кричала им вслед, а сама вся сжалась, будто окаменела.