Мы постоянно живем в касательном движении. Мы касаемся разных предметов и встречных прохожих. Мы касаемся воздуха, воды, чьей-то улыбки, постороннего взгляда. И в этих бесконечных соприкосновениях мы абсолютно забываем о том, как они важны для нас, потому что они постоянны. Они всегда с нами. А если их забрать? Если забрать у нас эти постоянные соприкосновения. Что тогда останется нам?
Через два дня я снова позвонила Андрею.
Привет. Можно тебя проведывать?
Конечно. Я и сам.. Андрей замолчал.
Завтра после обеда зайду.
Задвинутые шторы в квартире Андрея создавали приятный и прохладный полумрак. За ними светило солнце, и пылало душное лето. Перешагнув порог, я как будто попала в другое измерение, пропахшее уютным и тихим бергамотом. С моей руки свисал пакет с яблоками, который я протянула Андрею.
Витами.., я не закончила предложение. Андрей забрал пакет, положил его на высокую обувницу, стоящую в коридоре, и бережно взял мое лицо в свои руки.
Я ждал тебя, его губы нежно коснулись моей щеки.
А где.., мое тело всколыхнулась от этой нежности, и я невольно подалась на встречу Андрею, ища его губы.
На работе, он жадно обнял меня, вдыхая мои волосы.
Андрей.., мое желание почувствовать на всем теле его прикосновения хриплым выдохом попало в его шею.
У меня есть моя комната. Я хочу тебе ее показать..
***
Завернувшись в цветную простынь, я внимательно следила за тем, как Андрей жарит лососевые молоки. Он, нацепив на бедра, фартук, ловко и аккуратно обваливал их в муке и кидал на сковороду с кипящим маслом.
Ты умеешь готовить?
Меня забавляло это зрелище.
Не все. Только некоторые блюда, которые нравятся.
Андрей открыл холодильник и достал бутылку шампанского.
Будешь? предложил он мне.
Но ты же болеешь, я удивленно подняла брови.
Сегодня я нашел отличное лекарство, Андрей внимательно посмотрел на меня.
Подгорают.. молоки, я, смущаясь, натянула простынь на самый подбородок.
Андрей поварскими щипцами доставал молоки и складывал их на заранее приготовленную тарелку с салфеткой. Потом на столе появились пузатые бокалы с шипящим в них шампанским.
Молоки с шампанским, я улыбнулась. Ты маргинал для моего пищевода.
Перебирайся ко мне? К нам? А, Надь?
Но..
Ты же снимаешь?
Да.. Но..
Мать не будет против. Я уверен.
Через полгода мы переехали с Андреем на очередную съемную квартиру.
***
Двери вздрогнули, и вторая дверная створка распахнулась от сильного пинка по ней. Сергей Сергеевич вылетел из кабинета, громко чертыхаясь при этом. Вероятнее всего, он уже забыл обо мне, но боковым зрением захватил мою каску, и, развернувшись кругом, как в армии, отчеканил:
Надежда! Тебе цех показывали?
Нет! Я предусмотрительно отошла от двери.
Стой здесь! Сейчас Антонина подойдет! Раз вы с ней уже подруги практически. Проведет тебе экскурсию по цеху, он криво усмехнулся. Затем на рабочее место спровадит. С Катькой стажироваться будешь. Это наш опытный сотрудник. Все расскажет-покажет. Все! Жди! Сейчас подойдет. Меня, если возникнут вопросы, сможешь в этом кабинете найти! И он метровыми шагами пошел вперед.
***
В производственном цехе пахло чем-то специфическим и ядовитым, от чего у меня начало першить в горле, в носу, в душе. В воздухе витал плотный мутно-серый оттенок. Антонина подошла сравнительно скоро.
Тоня, чем здесь пахнет?
Чем-чем?! Таблицей Менделеева! Ты по сторонам-то хоть смотри немного. Вишь, везде таблички висят? Осторожно! Газ!
Я оглянулась вокруг, но так ничего и не увидела.
Где, Антонина? Я не вижу.
В пизде! Дальше будут! Ты куришь?
Я кивнула.
Иди сюда, покурим.
Она отошла в темный угол, которым заканчивался цех, и закурила.
А здесь можно разве курить-то? Кивком головы я указала на табличку «Курение запрещено» и достала сигарету.
Увидела, что ли? Надо же! Днем нельзя здесь курить. Тэбэшник у нас урод усатый, любит просто так доебаться. А в ночную-то по хрену! Кури сколько влезет! Антонина затягивала дым закрытым ртом. Она как будто его проглатывала.
Нельзя, значит, нельзя, я достала пачку сигарет и начала обратно толкать вытащенную только что сигарету.
Антонина об стенку затушила окурок.
Вон выход, Надька, шла бы ты отсюда, пока не поздно, Она бросила окурок по направлению к двери с надписью «Выход»
Я, закусив губу, повернулась от Антонины, и крепко вцепилась правой рукой в карман рабочей куртки, в который положила три пакетика чая и совсем крошечную коробочку рафинада.
Пойдемте в цех, Антонина!
***
Антонина серьезно отнеслась к нашей экскурсии, застегнула на старенькой фуфайке три пуговицы, надела теплые варежки, поправила каску, вспотела мелкими крапинками, вытерла их тряпкой из кармана, и, с грубой важностью процедив сквозь зубы: «пошли, че встала-то», вышла в цех. Я ринулась за ней. Новые рабочие боты не сгибались, тяжелая фуфайка затрудняла движения, каска давила на голову, глаза слезились от въедливого газа. Я чувствовала себя бронированной гусеницей, ползущей за пауком по собственной воле.
Громадный производственный цех оглушал разнообразием звуков: он свистел, шипел, вопил, стучал, захлебываясь вечным гулом. Он тоскливо похрипывал, выплевывая протяжный скрежет. И не умолкал. Потом оказалось, что никогда.
Все помещение цеха разделялось этажамиотметками, так же, как в многоэтажном доме. Отличие было лишь в том, что в цехе каждой отметке соответствовало специальное отделение, определенный участок один или несколько подобных, исполняющих свою конкретную функцию.
Плавильный участок фундамент, по словам Антонины, всего производственного цеха бетонным катком расположился на отметке «четыре с половиной». Участок вмещал в себя рудовосстановительные печи и не только печи: маленькие слесарные каморки, комнатушки электриков, какие-то другие неподписанные комнатки глазели на меня темными дверными проемами. На этой же отметке располагалось и помещение для сменно-встречных собраний. Только оно находилось подальше от печей у входа в цех, поэтому невыносимая жара не сразу падала на каску, а постепенно заползала под нее как змея, давящая своими объятьями.
Рудовосстановительная печь походила на огромную походную кастрюлю, подвешенную над пылающим костром. Даже не кастрюлю, а полностью железный, мощный, орущий и ужасающий казан размером с огнеметный танк. Картинка с телевизионного экрана ожила Т-34 полыхал мне навстречу.
Весь этот казан пожирало бурлящее яркими слепящими всплесками пламя. Оно кипело, бесновалось и буйствовало. Оно как будто хотело вырваться в открытые створки казана и схватить кого-нибудь своим горящим красным крылом с черными прожилками. Чтобы обязательно сожрать. Чтобы насытить свою беспощадную голодную утробу.
Вибрация Т-34 ощутимо давила на пятки. Казан пел, постукивал, пританцовывал. Он как будто все понимал и надувался от возбужденного понимания своей силы. Это была печь закрытого типа номер двадцать пять.
В этом же цехе находились печи другого типа открытого. Открытая печь номер двадцать восемь представляла собой подобие карусели на трех столпах-основаниях. Без створок, без кастрюльной основы. Ее пылающее нутро игриво резвилось в цеховом пространстве. На зонтообразном своде печи висели цепи. Висели именно так, как на карусели в парке отдыха. Между этими цепями ездила машина, которая в определенный момент выкидывала в печь дозу материала кормила печь и ехала дальше. Эта машина походила на гусеничный трактор. В одноместной кабинке сидел плавильщик он управлял машиной. И пока машина ездила пламя открытой печи светило спокойно, тепло и сдержанно. Даже согревало. Но стоило машине перестать выкидывать в печь специальную лопату, похожую на ногу футболиста, до краев наполненную шихтой, которой она кормилась, печь сразу протестовала. Она разъяренно начинала выплескивать из нутра бледный стального цвета шар, искрящийся скрипучим металлическим скрежетом, и раскидывать свое пламя и бледные шары повсюду. И если бы в этот момент свод печи был подвержен вращению, а катающаяся машина прикреплялась к цепям, то именно с этого сооружения легко срисовывалась адская карусель для любого первоклассного фильма ужасов.