А вы не боитесь? спрашивала она. Ведь там идёт война, ведь это же ракеты, и говорят, он их может начинить химией.
А здесь? Что ждёт эту страну и всех нас здесь?
Так говорили мы И конечно же, видя другую, личную грусть в глазах друг друга, мы старались не касаться минувших шахматных партий. Капелька бальзама из её рюмки упала жирной, чёрной слезой на рукав красивого рукодельного свитера. Она немного смутилась. Я вытянул из кармана носовой платок, передал ей:
Ира, не переживайте, вытрите вот этим. Ну вот видите, почти ничего нет
Спасибо Ну а что вы? Что вы хотите, что у вас на душе? Неужто вам не страшно? Вы хотите уехать? Вы хотите остаться?
Я смотрел на неё, на пургу в тёмном январском окне, прислушивался к щемящей опустошающей тоске в своей душе, и сам не зная зачем произнёс:
Видите ли, та, с которой я так хотел уехать (или остаться?), она уже там, под ракетами Саддама, и не со мной. Надеюсь, Саддам промахнётся, а они выберут правильное убежище в случае воздушной тревоги.
«Зачем я это сделал? спрашивал я себя. С соперницей, готовой сложить своего короля? Весь её облик, всё её поведение говорило мне: я не против продолжения. Эта пурга закончится, и будет весна, и будет лучше. А если нет, если здесь не будет лучше, мы уедем с тобой в Израиль. Мы с тобой не знаем, как там, но, может, там будет лучше. Или останемся с таким как ты мне не будет так страшно. И папа её уже твой друг и союзник по обороне».
«Не поступают так с такой девушкой. Ну посмотри на неё, в ней же нет ни одного изъяна! Посмотри на это доставшееся ей от славянской мамы лицо и на эти еврейские папины глаза, в которых можно утонуть. Все мужчины будут завидовать тебе. И может быть, даже та, которой ты проиграл свой эндшпиль три года тому назад, случайно встретив тебя с ней на Тель-Авивской набережной, хотя бы на те мгновения, пока вы не разминётесь глазами и плечами, пожалеет о своём выигрыше».
«Дурацкая московская анкета, мудрый учитель иврита и эта рижская пурга дают тебе шанс. Не будь же полным идиотом, поставь ей мат, и лучшей кандидатуры, чтобы забыть про обстрелы Хусейна, у тебя не будет!»
Но в любви всегда так. Как часто мы задумываемся о поверженных, сложивших своего короля на доску?
Мы заказали ещё по рюмке бальзама.
Понятно, сказала она мне, теперь понятно, что в ваших глазах и что кроется за вашими улыбками.
Мы ещё долго говорили о чём-то, уводя фокус от неприятных для нас тем. Я исправлял свою оплошность, латал чуть не загробленную собственной глупостью позицию на доске, и она принимала мои попытки. Это были почти поддавки. Я это видел. Так или иначе, наша беседа через пару часов упёрлась в молчание.
Что вы молчите? спросила она.
Да так, размышляю. Я выдвинул своего ферзя на матовую позицию. Чего вы больше боитесь? Ракет Саддама Хусейна или мужчин небольшого роста? спросил я, внимательно посмотрев в её глаза.
А вы злой! сказала она с улыбкой, говорящей, что, несмотря ни на что, она согласна терпеть мою злость.
Да, Ира, да. Но у меня есть на то веские причины. Три часа назад вы по телефону дали мне вторую причину. Три года назад та, что теперь под ракетами Саддама, дала мне первую.
Да, я понимаю Хотите честно?
Я пожал плечами, кивнул головой, давая понять, что не буду возражать.
Ту, что теперь под ракетами, я не понимаю. Я сюда пришла, только чтобы папа отцепился. Она как-то просто и доверчиво посмотрела мне в глаза. А теперь теперь я её не понимаю. Она что, была ещё выше ростом, чем я?
Нет, Ира, нет. Она была гораздо ниже нас с вами ростом. Да и почему была? Она есть, только не со мной, и сейчас под ракетами Саддама
Ой ну тогда я уж совсем ничего не понимаю
Ира, мне приятно чертовски, спасибо. Но, во-первых, сегодня я не тот, что три года назад. Наши раны нас многому учат. А во-вторых, у её папы было больше времени смотреть на меня.
Как долго?
Почти год.
У меня два с половиной грустно произнесла она, думая о чём-то своём.
Да, мне ваш папа рассказал вкратце
Что ещё вам мой папа наговорил?
Да больше ничего. Сказал, что это был неправильный мальчик и что теперь вы в поисках правильного.
Это папа с мамой в поисках, а я как бы сама по себе
::
Наша встреча закончилась у её подъезда в одиннадцать вечера. Я вернулся на вокзал, сел в вагон своего ночного поезда. Предыдущая ночь в таком же холодном вагоне, рижское начальство, две сыгранные за день партии, пурга за окном и мой полушубок, наброшенный поверх куцего железнодорожного одеяла, выполнили свою роль. Проводница разбудила меня за десять минут до прибытия в Вильнюс.
::
А потом было много забот, чтобы сбежать из разваливающейся страны и от самого себя. А это означало, несмотря на все американские препоны, пересечь Атлантику, чтобы быть подальше от цели Саддама, хотя он был уже побеждён и обстрелы прекратились. И эти заботы полностью удалили из моей головы тот командировочный день в Риге. Весна за окном раскручивала с нарастающей скоростью 1991 год с его логически заслуженной кульминацией. На второй день после ГКЧП я услышал в трубке женский голос:
Алло. Здравствуйте! Это Ира из Риги.
У меня заняло неприлично много времени сообразить, кто это. Я совершенно забыл ту январскую встречу. А может, мысли про ракеты Хусейна подавляли её в подсознании?
А-а-а Ира Здравствуйте! Как поживаете?
Нормально. Мы решили ехать в Израиль. Там уже не бомбят, а здесь совсем плоховато.
Да, Ира, да. Как-то здесь совсем не очень Как поиски ваших мамы и папы?
Да никак.
А вы? Вы всё ещё сама по себе?
Да. Всё ещё Я вот вам звоню Вы едете в Израиль?
Нет, Ира, нет. Мои родители и сестра не хотят ехать боятся. Так что я сам по себе. У меня сейчас открыта гостевая американская виза. Я туда поеду и постараюсь не вернуться.
Понятно
Так что удачи вам: и в Израиле, и самой себе
И вам в Америке
::
::
::
Сколько лет прошло? Я надеюсь, что у Иры всё сложилось: и в Израиле, и у самой себя. Хорошая она была в те пять часов нашего с ней знакомства. Я даже не уверен, звали ли её Ира, ведь столько лет прошло. Потому что у меня в Америке сложилось. У меня самая заботливая, добрая и надёжная, с намёком на долгий счастливый эндшпиль партнёрша. И самый лучший в мире сын. Я наблюдаю из окна своего дома за сменой времён года в пригороде Нью-Йорка. И если судьба доведёт мою жизнь до затянутого эндшпиля, то на пенсии буду наблюдать из окна дома во Флориде за пеликанами на пруду.
Но иногда зимой, когда в Нью-Джерси идёт снег и воет ветер, я достаю из дальнего шкафа тот самый полушубок и выхожу во двор с рюмкой рижского бальзама. Я вдыхаю морозный воздух, ловлю тающие на языке и в моей руке снежинки и вспоминаю
и Вильнюс, с его множеством полузабытых выигранных партий.
И Каунас, с точно такими же крупинками белого забвения на идущей рядом со мной бежевой каракулевой шубке и чёрных волосах под повязкой самой жестокой моей партнёрши, безжалостно поставившей мне мат в партии моей жизни.
И ту неприветливую январскую Ригу в снежной пурге, и то кафе, и те минуты молчания с глазами напротив, и думаю, как бы сложилась партия моей судьбы, если бы через пару недель я перестал смотреть новости из Израиля, вернулся в Ригу, и попытался узнать, чего же на самом деле она боится больше ракет Саддама Хусейна или мужчин небольшого роста.
В Израиль с любовью
Моей дорогой тётушке
Юлия Златкина -
Когда затеянный в марте ремонт квартиры затянулся до лета и приобрёл масштаб стихийного бедствия, я поняла, что нужно эвакуировать население. Населением был мой четырнадцатилетний сын. Неожиданно принимающей страной оказался Израиль, а принимающей стороной проживающая там моя тётушка. Вместе с приглашением я получила информацию о медузах в море, которые непременно должны появиться в июле, и пожелание получить в подарок пару веников. Из первого следовало, что приглашение действительно до июля, из второго что не всё так просто на Святой Земле. Дабы не посрамить Отечество, я полдня пробегала в поисках веников, достойных пересечь границу, и ещё полдня, чтобы скрыть эту парочку от глаз вылетающих и прилетающих пассажиров.