Забыли его все в Екатеринбургском изгнании. Не нужен он никому. Все сейчас от имени народа на власть претендуют. Вот и наш сосед Клим в совете представительствует.
Неплохой он парень грамотный. Зря он якшается с этими проходимцами ведь повесят их скоро. А хороший механик на железной дороге любой власти нужен.
Раздаётся стук в дверь. Николай её открывает и видит молодую хорошенькую соседку Елену.
Здравствуйте, соседушка. Пожалуйте войти. Давно вас не видели. Всё на дежурствах пропадаете в своём госпитале. Побледнели от утомления, но по прежнему хороши.
Александр встаёт, подходит к Елене и целует ей руку.
Бонжур, мадмуазель.
Елена делает шутливый реверанс.
Бонжур, месье. Как наш шалопай? Не безнадёжен?
Бойкий юноша. Однако, его французского я, пока, не понимаю.
«Со временем вы найдёте общий язык. Я в этом уверен. Довелось наблюдать с каким интересом он расспрашивал вас о вашем Парабеллуме» вмешивается в их беседу телеграфист.
«Негодный бездельник! Расскажу маме она ему задаст!» возмущается Елена.
«Вы ещё не сказали нам, чему мы обязаны вашим визитом?» интересуется домовладелец.
Елена всплёскивает руками.
Ах, да! Мама приглашает вас на ужин. Приготовили, что Бог послал. Не обессудьте.
А я паёк на станции получил и охотно с вами поделюсь.
Ну, что вы! Спасибо.
И вся компания покидает комнату. При этом Александр придерживает дверь, пропуская Елену и успев при этом что то нежно шепнуть ей на ушко.
***
Революция добралась до Сарапула и сильно его изменила он перестал быть чистым, уютным и безопасным, хотя вид на его раскинувшиеся по холмам кварталы и оставался живописным, если не приглядываться к деталям.
Дворникам перестали платить жалование, но никто не мешал им теперь пьянствовать, орать на митингах о прежнем угнетении и потихоньку марадёрствовать.
Ещё недавно, любое новое лицо в городе привлекало внимание, в том числе и следивших за порядком полиции и жандармерии, упразднённых ныне вместе с царской властью. А теперь город превратился в военный лагерь для, мало имеющей представлений о дисциплине, вооружённой разноязыкой орды, включающей латышей, венгров и даже чёрт знает откуда взявшихся китайцев, обряженных в фантастическую смесь элементов форменной и гражданской одежды.
Зажиточная жизнь кончилась пришло время экономии. Российский рынок развалился возить партии обуви в Сибирь потеряло смысл никто бы их не оплатил. Да и денег надёжных не стало большевистские дензнаки и керенки котировались ещё ниже старорежимных ассигнаций. Керенки, вообще, мог печатать любой желающий, имеющий доступ к типографии никаких степеней защиты они не имели. Их даже не разрезали на отдельные купюры просто при расчёте отрезали от листа нужную сумму. Какое то количество обуви ещё производилось и позволяло выменивать на неё продукты. Хотя мастеров, способных полностью её пошить самостоятельно, в Сарапуле всегда было не много и надомное производство предусматривало разделение труда на отдельные операции с передачей по технологической цепочке из дома в дом: кто специализировался на выкройке заготовок для верха обуви, кто подмётки вырезал, кто каблуки вырубал, кто верх тачал, кто подмётки прибивал. Голодать, как в крупных городах, не приходилось у многих были огороды и родственники в близлежащих деревнях. У каждого в доме печка и лес вокруг города тащить в дом железные «буржуйки» и топить их мебелью было не нужно.
Больше тяготили царящие вокруг произвол и насилие революционное правосознание дорвавшихся до власти и оружия психопатов. В то благословенное для серийных маньяков время любой из них мог стать комиссаром или атаманом. А уж что мог тогда получить педофил за корочку хлеба и место у печки от умирающих от голода и холода беспризорников?
Зато каждый недоучившийся полуинтеллигент краснобай мог рискнуть выбиться в новые дантоны робеспьеры.
Получил свой шанс и железнодорожный механик Клим простой, честный парень, ещё донашивающий тельняшку после срочной службы на Черноморском флоте. Начитавшись в отрочестве дешёвых сытинских изданий Майн Рида и Гюстава Эмара, он продолжал бредить благородными подвигами, не находя, до недавней поры, выхода своим героическим порывам. Но вот революция открыла все двери, а пара прочитанных брошюрок с популярным изложением марксистских идей открыла глаза на классовую борьбу и дала ему право и обязанность вести за собой тех, кто читать не умел. Ему сразу понравилось орать на митинге из толпы, а потом и с трибуны. Его заметили и кооптировали в уездный совет. Но не спешите его осуждать ведь многие из нас прошли через подобное в конце восьмидесятых начале девяностых годов того же двадцатого века. А наши хохластые небратья находятся в подобном ментальном статусе, вообще, перманентно. Тем более, что в дальнейшем нашем повествовании ему будет не сладко, а в 1937 году его вообще расстреляют за недостаточную гибкость и излишнюю принципиальность. Так что отнесёмся к нему если не с сочувствием, то с пониманием.