А через некоторое время полковник понял, что остался совершенно один. Его сын, узнав о разводе родителей, сразу же перебрался в общежитие студенческого городка к своим друзьям сокурсникам. С тех пор Рабила виделся с ним не больше одного раза в месяц.
Сын не питал к нему родственных чувств, ибо с детства привык воспринимать своего отца как нечто изредка появляющееся в его жизни. И более того, являлся убеждённым пацифистом, считая, что за то дерьмо, в котором по уши увязло общество, должны нести ответственность правительство и военные. Поэтому, его в буквальном смысле мутило от отца, и он рад был бы совершенно забыть о нём. Но отсутствие собственных денег заставляло его каждую последнюю субботу месяца приходить в родительский дом.
Рабила же, боясь потерять то последнее, что осталось у него от семейной жизни, давал ему деньги. Их короткие встречи постоянно заканчивались скандалами, которые провоцировал сын. Он буквально с порога принимался осыпать упрёками отца, обвиняя его во всех смертных грехах. Как правило, его доводов хватало максимум на полчаса. Затем, он посылал Рабилу в задницу, клянясь в том, что лучше сожрёт кактус, и это ему будет приятнее, чем общение со своими родными. И уходил, не забывая прихватить с гостиного стола отцовские деньги.
В очередной раз, проглотив горькую обиду, полковник прощал возлюбленное чадо, и изо дня в день ожидал новой встречи с ним. Он надеялся, что со временем всё изменится к лучшему. Но этого не происходило. Тогда Рабила смирился со своей участью. Он стал пересылать деньги почтой, избегая новых встреч с сыном, тем самым, не желая усугублять с ним конфликт. Супруга же отреагировала на такое поведение своего мужа длинным письмом, в котором самыми приличными словами были междометия. Читая его, полковник пару раз утёр со щеки горькую слезу разочарования, но, тем не менее, в итоге обвинил себя в происходящем.
После тяжких раздумий в течение ночи он пришёл к выводу, что только работа способна излечить его от душевной травмы. Утром следующего дня Рабила явился к шефу и стал ходатайствовать о поручении ему нового дела. К своему великому удивлению, он сразу же получил на руки досье под грифом «Совершенно секретно». Оно содержало информацию о профессоре Дворецки. И с тех пор Рабила увяз в этом досье по самую макушку. Дело оказалось столь же сложным и неприятным, как и его семейная жизнь.
***
К тому моменту, когда они с шефом отправились в клинику Центра, для Рабилы дело профессора представлялось параноидальным наваждением, изнуряющей погоней за чёрной кошкой в тёмной комнате. Только теперь, после шестимесячной кропотливой работы в сети, расставленные им по всей стране, наконец-то попало неоспоримое свидетельство того, что профессор не канул в лета и его эксперименты не являются мифом. Полковник Рабила следовал за шефом по бесконечному, гулкому коридору и надеялся, что шеф вскоре по достоинству оценит его оперативность и усердие.
Когда они вошли в лоснящееся от белизны отделение реанимации их попросили надеть халаты и ни к чему не прикасаться. Реанимационное отделение скорее напоминало каменный ящик с аппаратурой, чем медицинское помещение. В нём находилось несколько человек, которые суетились вокруг операционного стола. К шефу подошёл мужчина средних лет. Это был заведующий клиникой. Он с сожалением развёл руками и сказал:
Положение удручающее, и указав взглядом на существо, лежащее на операционном столе, добавил: Очень похоже на сердечный приступ, но мы делаем всё от нас зависящее.
Шефа свело от отвращения. Тело огромного детины стало медленно расползаться. Татуировка на его груди безобразно растянулась, искажаясь, и через минуту от человеческих форм осталась лишь масса из дряблых мышечных волокон и обрюзгшей кожи. Датчик загудел, и по экрану поползла прямая линия. Заведующий долго смотрел на неё, а затем тихо проговорил:
Всё, с ним всё кончено.
Полковник чуть заметно покосился на шефа. Тот внешне оставался спокоен, но Рабила знал, чем ему грозит столь углублённое спокойствие начальника.