Портьеры из серо-голубого драпа, солдатского сукна, на котором были вышиты несколько красных шелковых гвоздик, ниспадали у дверей; сиденья всех форм и размеров разбросали по комнате в случайном порядке; здесь находились длинные кресла, огромные и крошечные, пуфы и табуреты, покрытые шелком в стиле Луи XVI или прекрасным бархатом Утрехта на кремовом фоне с гранатовыми узорами.
Будете кофе, мосье Дюруа?
И мадам Форестье с дружеской улыбкой, не покидавшей ее губ, протянула ему полную чашку.
Да, мадам, благодарю Вас.
Он взял в руки чашку и наклонился, полный страдания, чтобы серебряными щипцами взять кусочек сахара в сахарнице, которую держала девочка; молодая женщина сказала ему вполголоса:
Поухаживайте за мадам Вальтер.
Потом она удалилась, прежде чем он смог ей ответить хоть слово.
Сначала он выпил свой кофе, который боялся пролить на ковер; потом в более свободном состоянии духа искал способа приблизиться к жене своего нового директора и начать разговор.
Вдруг он заметил, что она держит в руке пустую чашку; и, поскольку она находилась далеко от стола и не знала, куда ее поставить, он бросился к ней.
Позвольте, мадам.
Спасибо, мосье.
Он взял чашку, а потом вернулся.
Если бы вы знали, мадам, какие прекрасные мгновения провел я вместе с «Французской жизнью», когда был там, в пустыне. По-настоящему, это единственная газета, которую можно читать за пределами Франции, потому что она самая литературная, самая умная, менее монотонная, чем другие. Там можно найти все.
Она улыбнулась с любезным безразличием и серьезно ответила:
Мосье Вальтеру было трудно создать такой тип газеты, который отвечал бы новой потребности.
И они начали говорить. У него выходили легкие и банальные слова, было очарование в голосе, много грации во взгляде и неотразимое обольщение в усах. Усы взлохмаченные над губой, вьющиеся, подстриженные, красивые, русые с рыжиной, были более бледные на острых краях. Дюруа и мадам Вальтер говорили о Париже, об окружающей среде, о берегах Сэны, о городах на воде, об удовольствиях лета, обо всех общих вещах, о которых можно говорить бесконечно, не уставая.
Потом, поскольку приблизился Норбар де Варан со стаканом ликера в руке, Дюруа из осторожности удалился.
Мадам де Марель, которая пришла поговорить с мадам Форестье, обратилась к нему:
Ну! мосье! резко сказала она, итак, вы хотите почувствовать журналистику?
Тогда в туманных словах он заговорил о своих проектах; потом начал такой же разговор, который имел с мадам Вальтер; но, поскольку он лучше владел темой, он показал свое превосходство, когда повторил вещи, уже слышанные им от других. И без конца смотрел в глаза своей соседке, как будто хотел придать тому, о чем он говорил, глубокое чувство.
Она, в свою очередь, рассказывала ему анекдоты, с легким задором женщины, которая знает о своем остроумии и хочет быть смешной; и, становясь фамильярной, она клала руку на его руку, понижала голос, говоря ни о чем, и речь приобретала интимный характер. Он внутренне воодушевлялся, касаясь этой юной женщины, которая занималась им. Он сразу захотел посвятить себя ей, защитить ее, показать, что ценит ее, и опоздание, с которым он отвечал ей, указывало на занятость его мыслей.
Но вдруг без причины мадам Марель позвала:
Лорин!
И девочка подошла.
Садись здесь, мое дитя, ты замерзнешь рядом с окном.
И Дюруа охватило шутливое желание поцеловать девочку, как если бы что-то от поцелуя должно было вернуться к матери.
Галантным и отеческим тоном он спросил:
Позволите ли мне вас поцеловать, мадмуазель?
С удивлением девочка подняла на него глаза.
Мадам Марель сказала, смеясь:
Ответь: «Сегодня я согласна, мосье, но так не будет всегда».
Дюруа сидел немедленно взял на колени Лорин, потом провел губами по тонким волнам волос ребенка. Мать удивилась.
Ну, она не сбежала, это удивительно. Обычно она позволяет целовать себя только женщинам. Вы неотразимы, мосье Дюруа.
Он покраснел, не отвечая, и легким движением покачал девочку на своей ноге.
Мадам Форестье приблизилась и вскрикнула от удивления:
Ну, смотрите! Вот Лорин приручена, какое чудо!
С сигарой во рту подошел Жак Риваль, и Дюруа поднялся, чтобы уйти, боясь каким-нибудь неосторожным словом испортить исполненное дело; труд его завоеваний начался.
Он простился и нежно пожал маленькие ручки женщин, а потом с силой пожал руки мужчинам. Он заметил, что у Жака Риваля рука была сухой и горячей и сердечно ответил на его пожатие; что касается Робера де Варана, его рука была влажной и холодной и текла, скользила между пальцами; рука папаши Вальтера была холодная и слабая, без энергии, без экспрессии; а у Форестье толстая и теплая. Его друг сказал ему вполголоса:
Завтра в три часа, не забудь.
О нет, ни о чем не беспокойся.
Когда он очутился на лестнице, его первым желанием было спуститься бегом, такой страстной была его радость. И он поспешил, перескакивая через две лестничные ступеньки. Но вдруг заметил большое зеркало на втором этаже, в котором скакал пришедший, торопившийся ему навстречу; и он тотчас остановился, пристыженный, как будто его уличили в вине.
Потом он посмотрел на себя внимательно, изумленный по-настоящему красивым видом молодого человека. Затем с самодовольством он улыбнулся, вышел из своего образа и очень низко, церемонно поклонился себе, как приветствуют великих людей.
Глава 3
Когда Жорж Дюруа оказался на улице, он забеспокоился о том, что ему предстоит сделать. Он желал убежать, мечтать, идти вперед, грезя о будущем и дыша нежным ночным воздухом; но его преследовала мысль о серии статей, требуемых папашей Вальтером, и он решил сразу вернуться, чтобы приняться за работу.
Он шел большими шагами, достиг Больших бульварав и пошел на улицу Бурсо, где жил. Его шестиэтажный дом был населен двадцатью супружескими семьями буржуа и служащих; поднимаясь по лестнице, грязные пролеты которой освещал зажженными спичками, где валялись бумаги, бумажки от сигарет, остатки кухонной кожуры, он ощущал отвратительно брезгливое чувство, спешку выбраться оттуда и поселиться в чистых апартаментах с коврами, так, как жили богатые люди. Тяжелый запах пищи из выгребной ямы человечества; застойный запах грязи и старых стен; никаким движением воздуха нельзя было изгнать его из этого жилища, заполненного сверху донизу.
Комната молодого человека на пятом этаже представляла собой как бы глубокую дыру в огромной траншее Западной железной дороги, на самом выходе из туннеля, рядом с вокзалом Батиньоль. Дюруа открыл свое окно и облокотился на ржавую железнодорожную опору.
Рядом с ним, в глубине темной дыры, три красных неподвижных знака напоминали вид грубых глаз животного; немного дальше были видны другие, и потом другие, и еще дальше. Каждое мгновение слышались продолжительные и короткие свистки в ночи; некоторые приближались, другие были еле заметны и приходили со стороны Аньера. Они менялись, подобно человеческому голосу. Один из них приближался, исторгался один и тот же жалобный крик, который от секунды к секунде нарастал, и сразу появлялся сильный желтый свет; Дюруа смотрел, как длинные четки вагонов поглощает туннель.
Потом он сказал себе: «Ну, работу!» Он поставил свечу на стол; но в момент, когда принялся писать, заметил, что у него нет ничего, кроме бумаги для писем. Жалко, придется развернуть лист во всем его великолепии. Он обмакнул перо в чернила и сверху написал самым красивым почерком:
Воспоминания африканского охотника.
Потом он стал искать начало первой фразы.
Он подпер лоб рукой, остановив глаза на белом листе перед собой.