Дюруа, ничего не читавший, взял газету и пробежал краем глаз большую статью, названную «Индия и Китай», пока репортер указывал ему на самые интересные пассажи.
Появился Форестье, надутый, зажатый, испуганный.
А! Хорошо. Мне нужны вы оба.
И он указал им на политическую информацию, которую он должен был добыть к сегодняшнему вечеру.
Дюруа протянул ему свою статью.
Вот следующая об Алжире.
Очень хорошо, давай; я положу ее патрону. Это все.
Сэн-Потен увлек за собой нового коллегу и, когда направились в коридор, он сказал Дюруа:
Вы ходили в кассу?
Нет. Зачем?
Зачем? Потому что вам заплатили. Вы увидите. Нужно постоянно брать аванс за месяц. Неизвестно, что может произойти.
Но я не прошу ничего лучше.
Я вас представлю кассиру. Это не составит никаких трудностей. Нам здесь хорошо платят.
И Дюруа пошел получить свои две сотни франков, плюс двадцать восемь франков за статью давеча, которые добавились к полученным на железной дороге, и он имел теперь в кармане триста сорок франков.
Никогда он не держал подобной суммы, и он уверился, что на бесконечное время разбогател.
Потом Сэн-Потен позвал его поболтать а редакциях четырех или пяти газет-соперников, надеясь, что новости, которые ему поручили, захвачены уже другими, и, благодаря своей хитрости и избытку слов, он их раздует.
Наступил вечер, и Дюруа, не имевший больше никаких дел, стал мечтать, как бы ему вернуться в Фоли-Бержер; заплатив смелостью, он представился на контроле:
Меня зовут Жорж Дюруа, я редактор «Французской жизни». Раньше я приходил сюда с мосье Форестье, который пообещал спросить мне билеты. Я не знаю, подумал ли он об этом.
Проверили среди приглашенных. Его имя не значилось. Однако контролер, человек очень приветливый, сказал ему:
Приходите всегда, мосье, обращайте свои просьбы прямо к директору, который, конечно, откликнется.
Он вошел и почти сразу же встретил Рашель, женщину, которую увел в первый вечер.
Она подошла к нему: «Здравствуй, мой котенок. У тебя все хорошо?»
Очень хорошо, а у тебя?
По-моему, неплохо. Ты не знаешь, со вчерашнего дня я дважды мечтала о тебе.
Польщенный, Дюруа улыбнулся.
Ах! ах! и что это доказывает?
Это доказывает, что ты мне понравился, большой чижик. И мы снова начнем, когда ты скажешь.
Сегодня, если ты хочешь.
Да, я очень хочу.
Хорошо, но слушай Он смутился, немного сконфузясь. Дело в том, что на этот раз у меня нет ни су. Я приехал из округа, где я все просадил.
Она посмотрела на него глубоким взглядом, инстинктивно и практично, почуяв ложь, как девушка, привыкшая к обману и торгу с мужчинами. Она сказала:
Шутник! Знаешь, не стоит со мной в такой манере
Он смущенно улыбнулся:
Если тебя устроят десять франков, это все, что мне оставили.
Она проговорила с незаинтересованностью куртизанки, которая позволяет себе прихоть:
Как тебе понравится, мой милый: я не хочу никого, кроме тебя.
И, подняв свои соблазнительные глаза на усы молодого человека, она взяла его под руку и дружески наклонилась к нему:
Выпьем сначала гренадина6. А потом мы прогуляемся. Я хочу пойти с тобой в Оперу, чтобы показать тебя. А потом мы вернемся пораньше, не правда ли?
.
Он поздно уснул у этой девушки. Начался день, когда он вышел он нее, и сразу же ему в голову пришла мысль купить «Французскую жизнь». Лихорадочной рукой он открыл газету; его истории не было; он остановился постоять на тротуаре, с тревогой пробегая глазами отпечатанные колонки, в надежде найти, наконец, то, что он искал.
Что-то тяжелое вдруг разом отяготило его сердце, потому что после усталости любовной ночи эта неприятность пала на его утомление весом стихийного бедствия.
Он поднялся к себе и уснул на своей постели прямо в одежде.
Несколько часов спустя войдя в бюро редакции, он поздоровался с мосье Вальтером:
Я был удивлен, мосье, не найдя этим утром мою вторую статью об Алжире.
Директор поднял голову, сказав сухо:
Я отдал ее вашему другу Форестье и попросил перечитать ее. Он не нашел ее достаточно удачной, ее нужно переделать.
Разъяренный Дюруа вышел, не ответив ни слова, и резко вошел в кабинет своего товарища.
Почему ты не опубликовал утром мою статью?
Журналист курил сигарету, углубившись шеей в кресло и подняв ноги на стол, пачкая каблуками начатую статью. Он проговорил спокойно скучным и далеким тоном, как будто говорил со дна колодца:
Патрон нашел ее плохой, а меня попросил передать ее тебе для переработки. Держи. Вот, и он пальцем указал на сложенные под пресс-папье листы.
Дюруа, смущенный, не нашел ничего, что мог бы сказать, и, поскольку он положил свою прозу в карман, Форестье добавил:
Сегодня тебе надо сначала пойти в префектуру
И он указал на серию дел и новостей, которые надо было собрать. Дюруа отправился, но не мог подобрать кусающегося слова, которого он искал.
На следующий день он отдал свою статью. Ему ее снова возвратили. Так было и в третий раз, он получил отказ. Он понял, что слишком поторопился и что только рука Форестье может помочь ему на этом пути.
Он не говорил больше о «Воспоминаниях африканского охотника», пообещав быть гибким и пронырливым, потому что так нужно, и, чтобы что-то сделать, в профессии репортера, надо рьяно ждать лучшего.
Он узнал театральные и политические кулисы, коридоры и вестибюли государственных людей и членов Палаты депутатов, важные фигуры кабинетных атташе и хмурые мины сонных судебных исполнителей.
Он имел продолжительные связи с министрами, консьержами, генералами, агентами полиции, с князьями, куртизанками, послами, епископами, сутенерами, с прожигателями жизни, со светскими людьми, с греками, с кучерами фиакров, с гарсонами в кафе и со многими другими; он становился заинтересованным другом, безразличным ко всем людям, сбивал с толку своим уважением, ко всем одинаково присматривался, судил одним и тем же взглядом, видя их постоянно, каждый час, без духовной перемены, говорил об одних и тех же вещах, касающихся их работы. Он сам сравнивал себя с человеком, который вкушает все сорта вин и скоро уже не отличает Шато-Марго от Аржантей.
Через некоторое время он стал отличным репортером, уверенным в своей информации, хитрым, быстрым, тонким, стал настоящей ценностью для газеты, как говорил папаша Вальтер, который знал толк в редакторах.
Но, поскольку он получал всего десять сантимов за строку и больше двухсот франков постоянного заработка и поскольку жизнь на бульваре, жизнь в кафе и в ресторане стоила дорого, поэтому у него никогда не было лишнего су, и он огорчался своей нищете.
«Эту штуку нужно перенять», думал он, видя, как некоторые коллеги идут с карманом, полным золота, и никогда не понимал, какие тайные средства они могли использовать, чтобы достичь этой непринужденности. С завистью он подозревал существование неизвестных и темных способов благодарности за оказанные услуги, всей принятой и согласной контрабанды.
О! Он пытался проникнуть в тайну, войти в молчаливую ассоциацию, навязывался товарищам, которые с ним не делились.
И часто вечерами, когда он смотрел в окно на проходящие поезда, он мечтал найти методы, которые мог бы использовать.
Глава 5
Пробежали два месяца; начался сентябрь; скорая удача, на которую надеялся Дюруа, казалось, очень долго не наставала. Он забеспокоился вдруг о моральной посредственности своего положения и не видел, каким образом можно взобраться на ту высоту, на которой будет оценен и вознагражден. Он чувствовал себя запертым в этой средней профессии репортера, замурованным в ней и не могущим выйти. Его ценили, но не уважали, в соответствии с его положением. Даже Форестье, которому он оказывал тысячи услуг, не приглашал его больше обедать, обращался с ним, как с подчиненным, хотя и называл его другом.