Между ними как-то само собой, то ли от их же ожидания и сильного желания отбросить остававшееся официальное обращение друг к другу, то ли от легкомысленной, но искренней выходки Розенского, сразу установились простые отношения.
Мне стало даже жарковато, сказал Розенский, сунул было интуитивно руку в карман, чтобы достать платочек и отереть с лица пот, но, не обнаружив его, поморщился.
Заметив его замешательство, Арумова в порыве заботливости протянула ему аккуратно сложенный платочек.
Возьми мой, сказала она, обратившись на ты. У меня всегда есть запасной, свежий! Быстро спохватилась: Извините, Михаил Львович. Что это я?..
На ты? Так это же здорово! сказал Розенский. Спасибо за платочек. Не сибарит я, да и устал от каждодневного официоза. Хорошо бы перейти на ты, даже если оговорилась случайно.
Случайно ничего не бывает.
И я о том же. Пошли лучше съедим по мороженому, есть здесь поблизости кафе.
Сказав это, Розенский глубоко вздохнул, удивившись себе самому, как у него всё складно произошло и с подтягиванием, и с кафе-мороженым, по ценам которого он должен гораздо лучше уложиться со своим бюджетом в восемнадцать рублей.
И скоро они сидели в уютных креслах друг против друга под резными широкими листьями комнатной лианы, утопавшей толстым одеревеневшим стволом в деревянной кадушке. У них на столике был пломбир с засахаренными ягодами клубники, чайник, кувшинчик с горячими сливками и любимые им заварные пирожные, на которых он, выбирая из меню, не заметив ее ироничную улыбку, настоял.
Да ты, оказывается, сладкоежка, сказала она.
Что поделаешь! вздохнул Розенский, разливая чай. Водится такой грешок.
Учту на будущее, сказала Арумова, осторожно принимая от него чашку горячего напитка.
Но в её словах слышалось несравненно большее и многообещающее в начавшихся между ними отношениях; выдавали её и глаза в них тоже рождалось нечто большее, чем простое любопытство, с которым она ранее смотрела на Розенского.
И для Розенского была маленькая победа, он считал, что смог добиться расположения этой женщины, почти не сомневаясь, что скоро услышит встречное предложение, она его пригласит к себе.
Арумова думала иначе, испытавшая многое на своём веку, она давно была склонна к тому, что мало что зависело от неё самой, от её воли в том, как складывалась её жизнь; верила, что всё то, что с нею происходит предначертано судьбой, этот молодой человек в её жизни тоже не случайный, с ним должна познакомиться ближе.
2
Розенскому Михаилу приходилось бывать в разных квартирах прежних возлюбленных. В них случалось всякое: порядок и беспорядок, чисто и не очень, но почти всегда не было ощущения уюта, несмотря на то, казалось бы, что они принадлежали молодым женщинам; жилье больше бывало похоже на сдаваемые внаем меблированные комнаты, временное, куда только и приходят, чтобы переночевать, всё было пропитано запахами духов, помады, какой-то химии, словно после только что закончившейся генеральной уборки, как в общественных местах, чтобы не допустить распространения инфекции-заразы. Может быть, это было связано с тем, что неустроенной была их личная жизнь, а это отражалось на быте.
У Арумовой было по-другому. Уютом пахнуло на него, как только он вошел в квартиру. Понятно стало сразу, что здесь его ждали, и ждали по-особенному, пахло чем-то очень вкусным, только приготовленным. Если прежде, как только он появлялся в квартирах своих подруг, почти с порога начиналось именуемое любовью сумасшествие физически соскучившихся людей, срывавших с себя и друг с друга одежду, теперь было всё иначе. Его встретили с улыбкой на губах и светящимися радостью глазами, которые он запомнил с прошлого свидания; было желание прикоснуться к ним, прикоснуться просто, в немом приветствии, чтобы замереть на мгновение в ожидании чего-то большего; но не смел, остановленный интеллигентной внешностью хозяйки, с которой были невозможны такие фривольности; она и одета была подчеркнуто нарядно, что было очень непривычно для Розенского, хотя и сам он для этого визита одел лучшее из своего скромного гардероба: был он в сером твидовом пиджаке, черных хлопчатых брюках, белой рубашке с синим галстуком и поношенных, но еще очень приличных лакированных коричневых туфлях. На Арумовой было длинное золотистого шелка платье с декольте, на шее повязан газовый зеленый шарф, прикрывавший две нити белого жемчуга; обута в туфли из сафьяна насыщенно-бежевого цвета, гармонировавшего с платьем. За спиной хозяйки, через открытые в залу двери, был виден богато накрытый стол. Все говорило о чрезвычайной серьезности её отношения к их встрече. И Розенский сильно робел в непривычной для него обстановке, боялся нарушить немного старомодный порядок приема и проявления чувств. И всё же опыт общения с женщинами говорил ему, что Арумовой не чуждо ничего человеческое, но она умеет себя держать, не в пример его прежним пассиям. Было это видно хотя бы по еле уловимому трепету и дрожанию ее губ, когда она тоже волновалась, разговаривая с ним. И его наблюдение не было ошибочным. Время одиночества не потушило в Арумовой чувства быть желанной, оно в ней теплилось, как сохраняется жар под тонким слоем пепла затухающего, казалось бы, костра, но готового вспыхнуть с новой силой, стоит лишь раздуть его и поднести сухую щепу.
Он прошел в залу вслед за хозяйкой. Перед большим окном стоял изобиловавший закусками и блюдами стол и кресла-стулья, вдоль стен была горка, заставленная столовыми сервизами, хрусталем и цветным чешским стеклом; в глубине комнаты просторный кожаный диван, рядом с ним торшер и закрытый книжный шкаф. Розенский, замешкавшись, остановился посередине залы, оценив достаток дома и очевидный, хороший вкус его владелицы. Арумова, наблюдая за ним, сказала с лёгкой иронией в голосе, полагая по-прежнему, что перед нею недостаточно искушенный человек:
Что это вы, Михаил Львович, какой-то неуверенный? Чувствуйте себя как дома! Она неожиданно протянула ему навстречу обе руки, приветствуя его таким образом ещё раз, и сказала: Мы ведь, кажется, уже на ты. Ну же, будь смелее!
Розенский действительно растерялся, не зная, как себя вести. Он первый раз был у неё. Следовало ли из этого, что нужно соблюдать этикет гостя, к которому продолжают присматриваться и которого еще изучают, либо в её жесте и словах было какое-то приглашение вести себя не только проще, но и гораздо откровеннее они же люди взрослые, да и не было никакого сомнения в том, что он ей симпатичен, и можно не продолжать сдерживать чувства.
Он взял её ладони, теплые и мягкие; она в ответ крепко сжала его руки; и это рассеяло все сомнения Розенского, к нему вернулась уверенность в себе прежнего сердцееда. Он резко обнял её, поцеловал сначала в щеки, потом прильнул к губам. Арумова сперва обмякла, всецело доверившись мужчине, потом стала слабо отвечать взаимными поцелуями, время от времени шепча банальное, что у неё на плите остывает горячее и что теперь уже время обеда, а он, наверное, голоден
Если и голоден, осмелел совсем Розенский, сильно прижав ее к себе, так что она ощутила его крепость, то совсем по другому поводу.
Она слегка отстранила его, лукаво сверкнув глазами, и потянула к дивану, позабыв мгновенно и о кухонной плите, и обо всём другом в целом свете. Исчезла куда-то её недавняя сдержанность, немного театральное приличие, которого не может быть в подобных ситуациях; сам собой развязался и слетел с шеи шарф, заскользил с плеч золотой шелк платья, обнажая молочно-розовую истому тела, источающего такое сладострастие, что Розенский, уже вполне овладев собой, знал, что делать дальше.