Бепи, а Бепи, толкала она брата.
Ну?
Это те самые, которым Боженька смешал языки?
Какие те самые?
Неверные
Не знаю
Должно быть они. Ты знаешь, бабушка Пеппина рассказывала, что они воруют детей.
Зачем?
Чтобы те лазили на мачты и сидели там
И Бепи с Пепой долго смотрели вслед уходившим черным морским чудовищам, от которых долго еще по всему этому морю расстилался белый раздвоенный след, и оставалась грязная полоса дыма вверху. Пепа знала, что это за дым. В каждом таком пароходе, в трюме заключен черт. Его бьют крестом, а он всё время цапается по морю железными лапами. От этого и бегают пароходы так быстро. А дым это дыхание усталого черта. У него горит в груди и потому вместо воздуха оттуда на весь голубой, осиянный простор и валит дым.
Плохо быть чертом! соображает Бепи.
Еще бы Особенно когда его поймают, вот так, да под крест
X
В представлениях близнецов св. Николая целый мир, очевидно, являлся сплошною и радостною идиллией. В самом деле, жизнь с отрицательной стороны еще ни разу их не касалась. Они ели вволю, спали отлично, ничья рука не трогала их, иначе как для ласки, и всякий голос звучал им нежно. Даже старые нищенки Барийской базилики и те улыбались, видя Бепи и Пепу спускавшимися с паперти за ручку. А весь ободранный Симоне, грозившийся костылем на целый мир, бывало усадит их обоих в угол собора и рассказывает чудесные сказки про разные страны и народы, куда его в молодости, как он сам выражался, черт носил. Вместе с ним сироты качались на громадных волнах океана, и каких громадных! Каждая, пожалуй, могла бы доплеснуть пеной до купола собора. С легким парусным кораблем они стремглав летели в зеленые бездны, которые ураган рыл среди этих волн. На дне таких бездн шипела вода и под ней чудились морские уроды, страшные, неотразимые. Одного взмаха их хвоста достаточно было, чтобы от шкуны с матросами остались только щепки.
А одолеешь злой океан и того хуже За ним лежит таинственная Америка, по степям которой бегают кровожадные ягуары и пумы, в реках поджидают детей аллигаторы, а встретился человек беги от него еще пуще, чем от пумы или аллигатора. Близнецы св. Николая с Симоне ездили на коралловые рифы и видели чудные подводные страны, где между розовыми и красными деревьями вьются и играют золотые и изумрудные рыбки. С ним они приставали к африканскому берегу, на котором стоят удивительные белые города с куполами и минаретами, похожими на высокие, тонкие и тоже белые свечки. А за этими городами лежит таинственная пустыня. Из нее приводят сюда на рынки черных людей, привозят бивни слонов на двугорбых и смирных верблюдах с такими кроткими глазами, каких Симоне в молодости не встречал ни у одной женщины.
Дети часами слушали старого нищего, не чувствуя устали и, когда он умолкал, они просили его: «а ну еще, еще!» И мало помалу под влиянием его рассказов, массивные стены базилики исчезали, точно падали в пропасть, и безграничный, солнечный, чудный мир раскидывался за ними во все стороны с дивными дивами, с неодолимыми страхами.
В ранние осенние вечера тот же Симоне садился с ними на паперть собора. Было тепло и хорошо. Под лунным светом, весь преображенный белый Бари казался серебряною, полною светлых призраков, сказкой. Вот вот дрогнет и унесет в царство вымысла и басни. Тихо и мечтательно светились белые плоские кровли. Густо на белые стены ложились синие тени. В глубине белых улиц было что то задумчивое, манящее, нежное нежное, точно по ним только что прошла сама Богородица. И Симоне рассказывал про такие же ночи далеко далеко отсюда. Совсем другие небеса там. Такие голубые, прозрачные, и горят в них звезды крупные, яркие. С юга на север ложится по ним словно молочная дорога и идут по этой дороге крылатые ангелы, оберегая мир, порученный им. Под этими небесами стоят на тонких колоннах у тихих и прозрачных вод, будто обвешанные мраморными кружевами, дворцы. Прохлада и аромат больших невиданных «у нас» цветов, струится под их легкие своды. Оттуда раздается музыка. «И у нас в Италии много поют но куда нам!» Струны там точно плачут и вздыхают и тихо тихо про себя жалуются на что то незнакомыми словами чистые женские голоса. А кругом леса, где не бывало еще ноги человеческой, мрачные, дремучие, грозные. Оттуда по ночам ревет тигр, рыдают шакалы и, выходя из них, чуть чуть мерещатся большие слоны. Затая дыхание, слушают дети и не знают, что кругом, сказка или действительность? Даже спрашивать не осмеливаются: как бы Симоне не смолк и не задумался. А, должно быть, хорошо там, в тех далеких странах, потому что старый суровый нищий, так злобно на других мальчишек стучащий костылем в мрамор широких соборных ступеней, нет нет да и заплачет сам.
Близнецам св. Николая и невдомек было, что вовсе не о серых слонах и двугорбых верблюдах печалится Симоне. Ему жаль молодости, жаль волшебного царства юности, когда всякая действительность делается сказкой, и самая сказка теряет невероятность. И сидят, бывало, дети и слушают, пока вдали не покажется очередная бабушка.
Эй Бепи Пепа Бегите сюда. Полента[11] готова! Рыба отлично шипит и брызжется маслом со сковороды.
Бепи с Пепой не заставляли звать себя вторично.
Слоны прекрасная вещь и, что говорить, мраморные кружевные дворцы тоже не последняя прелесть, но и хорошая «фриттура»[12] с мягкою постелью потом имеет свои достоинства. И они, взявшись за ручки, бежали на зов, живо семеня маленькими толстыми ноженками, которые точно перевязывала ниточками невидимая покровительствующая им волшебница.
Что это вы старого Симоне слушали?
Да. Он нам много много сказок рассказывал.
Какие же это сказки? Симоне когда то немало ездил и видел. Он был другом самого Гарибальди Вырастете, узнаете кто такой Гарибальди.
Это который на площади стоит и грозится саблей?
Он и есть. Вместе с ним Симоне и воевал и странствовал. Ну, разумеется, теперь для него, кроме воспоминаний, ничего не осталось. Другие его товарищи заранее о себе позаботились. Пооткрывали табачные лавочки, колбасные и живут припеваючи. Симоне же всегда был фантазер!
А фантазер в это время, лежа на мраморных плитах, глядел в бездонную звездную глубину и нисколько не завидовал ни колбасникам, ни менялам. Из бесчисленных, по всему свету рассеянных, могил на тихий и грустный зов его души вставали знакомые милые люди друзья его далекой молодости и, окружив одинокого нищего, шептали ему тысячами нежных, дорогих голосов забытое, радостное, счастливое, от чего у него из полуослепших глаз текли глупые, непрошенные слезы. В такую ночь паперть с целым миром кругом принадлежала ему. У него был свой дворец, плафон которого сам Господь Бог расписал яркими созвездиями, стены раздвинул в бесконечность и убрал его всем, что только существует в мире.
Старый Симоне, случалось, засыпал так в углу до тех пор, пока солнце не обжигало его лицо веселыми лучами и внизу на ступенях собора не показывались чистенькие, сытые, хорошо выспавшиеся дети близнецы св. Николая. Старый Симоне знал, что они и для него принесли кое что от своего завтрака. Они никогда не забывали спросить у бабушки: «а для Симоне?»
И та заворачивала им в бумажку или кусок мяса, или рыбу, или поленту с птицами. Старый Симоне медленно ел это зубов во рту уже не оказывалось, а они, присев на корточки, жадно смотрели на него. Ведь всё, что он делал, носило для них характер чего то чудесного, особенного
XI
Рассказы Симоне не пропали даром. Они вызвали в душе маленького Бепи жажду неясного, смутного. Пожалуй, без них из мальчика выработалось бы только счастливое сытое животное и ничего больше. А тут как было довольствоваться полентою и фриттурами добрых бабушек, когда на свете есть такие уголки, где ученые змеи пляшут под дудки, на каждой ветке цветущих лесов видишь по обезьяне и под всяким деревом черные губастые люди играют на больших тамтамах. И ведь в сущности всё это очень близко стоит только выбраться за город, туда, где в бесконечной ясности этого воздуха тонут зеленые поля и густые виноградники.