Я помолчал, глядя на его тяжелое, угрюмое лицо, и после паузы спросил:
A что sacerdotesse? Они по-прежнему живут на Монте-Верита?
Он встрепенулся, облокотился на стойку и буквально впился в меня глазами:
Кто вы такой? Откуда про них знаете?
Значит, они существуют?
Он не спускал с меня подозрительного взгляда. Я знал, что его страна за последние двадцать лет пережила немало потрясений насилие, революцию, вражду отцов и детей. Должно быть, и этот захолустный уголок получил свою долю. Волей-неволей здешние жители приучились держать язык за зубами.
Разное болтают, медленно произнес он. А я считаю, лучше не соваться в такие дела. Иначе беды не миновать.
Беды? Для кого?
Для тех, кто в деревне, для тех, кто живет на Монте-Верита, живет ли, нет ли, неизвестно. Да и для нас в долине тоже. Лучше поменьше знать. Меньше знаешь целее будешь.
Он допил вино, сполоснул стакан и вытер стойку тряпкой. Ему явно не терпелось спровадить меня.
В котором часу завтракать будете? спросил он.
Я ответил, что в семь, и поднялся к себе наверх.
Распахнув застекленную дверь, я вышел на узкий балкон. Городок уже затих, и только кое-где в темноте мигали огоньки. Ночь была холодная и ясная. Взошла луна; через день-два должно было наступить полнолуние. Я чувствовал неизъяснимое волнение я как будто вернулся в прошлое. В номере, где я собирался провести ночь, может быть, останавливались Виктор и Анна в то роковое лето тринадцатого года. Может быть, Анна стояла на том же балконе и глядела на Монте-Верита, а Виктор, не подозревая о трагедии, до которой оставалось всего несколько часов, окликал ее изнутри
Теперь я прибыл сюда по их следам.
Поутру я спустился вниз позавтракать, но хозяин, мой вчерашний собеседник, ко мне не вышел. Кофе и гренки мне подала молоденькая девушка, очевидно его дочь, миловидная и приветливая. Она поздоровалась и пожелала мне удачного дня.
Я собираюсь в горы, сказал я. Погода, судя по всему, благоприятствует. А вы поднимались когда-нибудь на Монте-Верита?
Она мгновенно отвела глаза:
Нет. Я из долины никуда не отлучалась.
Равнодушно, как бы мимоходом я упомянул о друзьях, которые когда-то побывали здесь (я не стал уточнять когда) и добрались до Монте-Верита. Их заинтересовал древний монастырь и таинственная тамошняя секта, но узнать толком ничего не удалось.
Вы не слыхали, они по-прежнему там? спросил я и с напускным безразличием зажег сигарету.
Девушка с опаской покосилась через плечо, будто боялась, что нас могут подслушать.
Вроде бы там, ответила она. Отец при мне ни о чем таком не говорит. Для молодых это тема запретная. Ее не обсуждают.
Я живу в Америке, сказал я, продолжая попыхивать сигаретой. По моим наблюдениям, и там, и во всех других странах молодежь, когда сходится вместе, больше всего на свете любит обсуждать именно запретные темы.
Ее губы тронула едва заметная улыбка, но она промолчала.
Смею предположить, что и вы с подружками не прочь посудачить о том, что происходит на Монте-Верита.
Мне было стыдно за свое двуличие, но я сознавал, что в этой ситуации атака единственный способ добыть хоть какие-то сведения.
Да, верно, сказала она. Только между собой, вслух не говорим. Но вот недавно Она снова оглянулась назад и, понизив голос, продолжала: Одна девушка, я хорошо ее знаю, она скоро должна была выйти замуж Так вот, она ушла и не вернулась, и теперь говорят, что ее позвали на Монте-Верита.
Никто не видел, как она ушла?
Нет. Она ушла тихо, ночью. Даже записки не оставила.
А не могла она уйти куда-то еще? В большой город на заработки, в какой-нибудь туристский центр?
Нет, навряд ли. И потом, она перед уходом вела себя очень странно. Говорила во сне про Монте-Верита.
Я помолчал минуту и возобновил допрос, по-прежнему стараясь не выказывать излишнего интереса:
Что же там особенного, на этой самой Монте-Верита? Жизнь в монастыре наверняка нелегкая, даже, может быть, и жестокая.
Не для тех, кто услышал зов. Женщины там не стареют, навсегда остаются молодыми.
Откуда это известно? Ведь их никто не видел.
Так всегда было. Люди в это верят. Вот поэтому у нас в долине их ненавидят и боятся. И еще им завидуют. На Монте-Верита знают секрет вечной жизни.
Она поглядела в окно на горы, и глаза у нее погрустнели.
А вы? Вы не думаете, что и вас когда-нибудь позовут?
Куда уж мне протянула она. И потом, я боюсь.
Она забрала пустую кофейную чашку и поставила передо мной тарелку с фруктами.
Теперь, когда эта девушка ушла, я думаю быть беде. Она говорила еле слышно. Народ в долине обозлен. Мужчины в деревне хотят поднять людей, собрать отряд побольше и пойти на штурм. Наши люди совсем озверели. Могут всех перебить, кто там живет, а тогда будет еще хуже пришлют войска, начнутся суды, приговоры, расстрелы Все плохо кончится. Да и сейчас хорошего мало. Все боятся, открыто говорить не решаются, только шушукаются.
За дверью послышались шаги отца; девушка скользнула за стойку и стала сосредоточенно наводить там порядок, не поднимая головы.
Хозяин с подозрением оглядел нас обоих. Я затушил сигарету и встал из-за стола.
Все-таки собираетесь на Монте-Верита? спросил он.
Да. Вернусь послезавтра или днем позже.
Я вам не советую задерживаться.
А что, погода должна перемениться?
Погода-то переменится, само собой. Главное небезопасно там будет.
В каком смысле небезопасно?
Может заваруха начаться. Мы тут сейчас как на пороховой бочке. У людей того и гляди терпенье лопнет. А терпенье лопнет мужики совсем голову потеряют. Не приведи господь подвернуться им под горячую руку. Турист ли, иностранец им все едино. Так что не стоит вам туда идти. Не советую. Ступайте лучше на север. На севере спокойно.
Благодарю вас, но я уже настроился. Попробую.
Он пожал плечами и отвернулся.
Как знаете. Дело ваше.
Я вышел из гостиницы, в конце улицы перешел через мостик над горным ручьем и оказался на тропе, ведущей из долины к восточному склону Монте-Верита. В неподвижном воздухе я еще долго различал доносившиеся снизу звуки: лай собак, звяканье коровьих колокольчиков, грубые мужские голоса. Постепенно струйки дыма из труб слились в сплошную синеватую пелену, а городок с его домишками с высоты стал казаться игрушечным.
Тропа вилась надо мной и уходила все дальше, все глубже, в самое сердце горы, пока ближе к полудню долина совсем не пропала из виду. Я думал только о том, чтобы идти вперед, подниматься все выше, выше, преодолеть первый гребень, потом осилить второй и начать взбираться на третий, более крутой, чем первые два, почти отвесный, еще окутанный тенью. Продвигался я не слишком быстро: побаливали нетренированные мышцы, иногда сбивалось дыхание, но воодушевление мешало чувствовать усталость. Напротив, я был полон сил и думал, что могу так идти без конца.
Я глазам не поверил, когда увидел перед собой деревню, поскольку считал, что до нее еще не меньше часа. Очевидно, я все-таки уложился в неплохое время: на часах было только четыре. Деревня показалась мне убогой и заброшенной; похоже, жителей там почти не осталось. Многие окна были заколочены досками, часть домов обвалилась и разрушилась. Только из двух или трех труб шел дым, а на соседних выгонах не было ни души. Несколько коров, тощих и неухоженных, щипали траву у самой дороги; колокольчики глухо позвякивали в застывшем воздухе. Все это производило мрачное, гнетущее впечатление, особенно по контрасту с радостным возбуждением, которое я испытывал при подъеме наверх. Мысль провести здесь ночь меня не вдохновляла.
Я подошел к двери ближайшей лачуги, где над кровлей вилась струйка дыма, и постучал. Дверь не сразу открыл паренек лет четырнадцати, который, завидев меня, обернулся и кликнул кого-то. Наружу вышел мужчина примерно одних со мной лет, тяжелый, грузный, с туповатым лицом. Он сказал что-то на местном наречии, потом, спохватившись, перешел на основной язык страны. Знал он его не намного лучше меня то и дело запинался и подыскивал слова.