«Книга амбарная» неплохая находка, вот только, как бывает в книге, нет фотографии автора.
На работе к начальству и ляпает:
Лёня, я нашёл дневник Гусельникова
Кочнин на миг лицо закрывает, как от огня.
Не может быть! Там не могло уцелеть не нравится Леонтию находка, будто она для него именно опасная. И что он там пишет? Наверное, про редакцию?
Нет-нет, Лёня, мемуары нудные.
Понятно. Умер бывший фотокорр
он фотографировал лучше Валуя
Да что ровнять! разворот к сейфу, где хранит альбом, любит им хвалиться.
И демонстрировал только приехавшему Бийкину, которому тогда было не до коллекции, любовно собранной Леонтием. В этот день тоже, но одна фотография
На первой странице цифры, выведенные неумелым художником (Леонтием) год начала его работы редактором газеты «Путь к коммунизму». Далее портрет: Леонтий Фролович двадцатилетней давности в двубортном пиджаке. Робкая улыбка, мелкие зубы, тогда не металл, свои.
Лёшки Андреева работа, божьей милости фотограф. Не Валуй! Этим Георгием Артёмовичем, Гошкины и.о., меня одарил руководитель исполкома Артём Николаевич Валуй. Уходит на покой и умоляет взять сына фотокором. Но я теперь и к нему, как к родному. А Лёшка Андреев Хороним завтра
Хоть бы не комментировал! Утащить бы альбом в отдел, добычу в нору, найти тот снимок.
Первый коллектив редакции Вот эта девица Люда Сороковкина. Она в «Пионерской правде». Давно не виделись. Говорят, раздобрела
За двадцать лет состав редакции менялся, и с приходом нового человека редактор организовывал групповой портрет. Чаще на фоне стены горкома партии. Кто-то щёлкает, потом в ряд и щёлкает другой. Каждая редакционная эпоха имеет две фотки. Иные из этих людей теперь «далече». Иные умерли. И Гусельников, вроде, умер, а, вроде, нет.
Тоша Егорцев, не догадаешься: одно лицо
Леонтий бережно переворачивает: опять Егорцев, но в компании Муратова и Валентины. Вскоре его найдут мёртвым неподалёку от станции, где подрабатывал разгрузкой вагонов.
А какой журналист, лёгкое перо! А это Маша. Ей пятьдесят, работать не умеет, но на безрыбье и рак рыба, в школе кружок ведёт А это опять я
Потёртый, помятый баталиями с руководителями города, ночными бдениями в типографии, конфликтами с иными из этих людей, такими милыми на снимках. Наконец, недавний групповой портрет.
Опять на фоне горкомовской стены: Валуй, Леонтий Фролович, водитель Миньша Значит, следующий. А на нём-то в ряду коллег он, Бийкин Как?!
Всё?
Ты же не уволился.
А где мой предшественник?
А-а, Леонтий Фролович глядит вбок. Мало он тут, я не улучил момент.
Бийкин ехал на север медленным унылым поездом, боялся, не примут (не принять не могли) или начнут задавать вопросы
Кочнин в тот день только из горкома. Стащив галстук и увидев Бийкина, не надевает вновь. На телевизоре кактус. В серёдке цветка что-то горит малиновым пламенем.
Дома полно, вот и на работу натащил, Леонтию нравится удивление Бийкина.
Чудо! поднажал.
Но Лёня не обращает внимания на его невинную хитрость.
Была ли у Кочнина на тот момент информация? Наверняка. Но, находясь в шоке от Гусельникова, готов был иметь дело с одержимым пороком Бийкиным, только бы не с таким, как Володя. И другие готовы радоваться друг другу, прощать друг другу в ущерб делу, за которое ратовал отбывший, не ясно куда, Володя. Бийкин перенимает у новых коллег манеру распростёртых объятий. К тому же, приятно видеть их лица, не видя недостатков.
Люди оставляют разные впечатления, как портреты гениальных художников одному говорят одно, а другому другое.
Кочнин. Неглупый и добрый. В улыбке глаза маленькие, а щёки пухлые (как-то мило).
Муратов. Не хватает бараньей шапки, коня да бурки, но и так в седле. Одет во всё, что не надо гладить, аккуратен в мотаниях по району. Они нормально работают до его увольнения.
От беды с предшественником в редакции не могут прийти в себя, с новым человеком не откровенны, а ведь он арбитр, вовремя подкативший. Но иногда проговариваются. Например, Валуй о конфликте Гусельникова с редактором: «Из-за ковра» Какой-то мелкий инцидент.
Валя: с ней можно говорить на равных, как с другом. Но о Гусельникове какой-то бред. Кочнин, багровея, ругает «неумехой», а Валя, бледнея, чуть не падая в обморок, сцепив пальцы так, что звякают друг о друга кольца, уверяет: «Виталий Андреевич, он был талантлив!»
Её муж Муратов, редко согласный с редактором, тут ему вторит: «В газете не мог!» «Он был талантлив!», Её чудные глаза прямо глядят на Бийкина. А ещё для него не было понятия спасительная ложь». Неумелая защита того, которого ей приплетают.
Муратов на повышении, Валя тут. Видимо, в редакции города Надеждинска, более цивилизованного, чем город Удельск, для неё нет вакансии? Повышение не её, муратовское. Она звонит кому-то в другой город. Валуй уверен: Севке. У Вали другая фамилия Вавилова, но материалы иногда подписывает мужневой. Леонтий уверен: будь у них окончательный разрыв, не подписывалась бы так. Валуй: «Севка ревнивый. Он же кавказец». И о кавказцах банальная ерунда
В глазах Вали, ржаво-серых от слёз, боль. «Валентина Ильинична, верю вам, вы правы». Спасительная ложь. В отличие от «правдолюбивого» Володи, Бийкин её практикует. Любила? И теперь любит? Гусельников-то пацан. Она его старше на семь лет Вот Бийкин не молод, но как раз настолько, на сколько надо. С годами приходит понимание: быть молодым не так и комфортно.
Она умолкла: телефон. И полное внимание к информации на том конце провода. Отложив авторучку, оглядывает в кольцах камни, меняя им освещение, будто не было волнения минуту назад и, будто никогда не любила Гусельникова. Вполне вероятно. И этот вариант опровергает глупости о ревнивых кавказцах.
Феде верит больше, чем редактору, и, куда больше, чем Вале:
Он был болен, с ума сошедшим. Леонтий одно, Валя другое Андреич, ты мне поверь
Ну, и опять мнение Валуя. Неавторитетное, но удачное лаконизмом: «Он был, как ребёнок. Полный наивняк!»
От редактора в секретариат. Довольно просторная комната, тут и фотобудка для фотокорра.
Два стола. «Министерский», на котором папки с бумагами, и маленький, на котором портативная пишмашинка и более ничего.
За «министерским» Валя. Впервые увидев, определяет как «тургеневскую девушку». Лицо милое, но не кокетливое. Глаза отражают то, что она говорит, иронизируя, дополняя. Эти глаза окрашивают формальную информацию весельем или грустью, меняя цвет. Тёмно-синие от нелёгких дум. Голубые в радости. Цвета бетона от горя. Дорого бы отдал Виталий, чтоб увидать, какого они цвета в страсти.
Валентина Ильинична, ответственный секретарь редакции, не какая-то секретарша, а правая рука редактора.
За маленьким столом Федя, как плохой, но миляга-ученик, переросший парту, привыкший именно к этой парте, не желающий менять её от гигантской лени. Он зав отделом культуры.
На диване можно увидать, то молодых работников исполкома, то инструкторов горкома комсомола, не говоря о водителях на «ша»: Петьша, Геньша и редакционный Миньша. Федя магнит, местная знаменитость. А с этими ребятами он мало говорит, тюкая на портативке. Они публика, для которой он поёт газетные заметки, как речитативы опер. Копирует всех: от Банных (первый секретарь горкома партии) до Брежнева, генерального секретаря. Глаза у него немного на выкате. Надо лбом выбрито, будто под парик. Актёр! Человек-театр.
И в этот день в секретариате друг напротив друга, не глядя друг на друга, Валя и Фёдор.
В тёмном углу «длинный кактус». И этот притащил Леонтий из дому. Уборщица Зоя Прокофьевна в горшок втыкает палку, и кактус карабкается, норовит вымахать с дерево. Гадают: подопрёт потолок или нет, тормознёт когда-нибудь или никогда? Скорость-то дикая. В недавнее время нарост. И вот этим утром цветок лимонно-жёлтого цвета, отвратительный не цветом, вполне допустимым, а чем-то другим.