В начале июля 1941-го Ира и Коля расстались навсегда.
Из воспоминаний Ирины: «Я очень хорошо помню этот вечер. Заходило солнце, и запад был багровым. На широком дворе выстроились повзводно уезжающие на рытье окопов студенты. Помню Николая в этот момент высокий, русоволосый, он смотрел на кроваво-красный запад широко распахнутыми глазами Видно, и у меня в этот момент шевельнулось тяжелое предчувствие и горестно сжалось сердце, только я бросилась к Николаю, и мы крепко обнялись. Это была наша последняя встреча»[10].
Перед уходом Николай оставил портфель с рукописями знакомым. Портфель не найден до сих пор.
Осенью 1941-го Коля прошел пешком пол-России с такими же, как он, вчерашними студентами и школьниками. Для них не хватало вагонов и грузовиков, как потом для них не хватило оружия, боеприпасов и просто хлеба. Какие стихи стучали Николаю в виски на этом пути, мы никогда не узнаем.
В январе 1942-го 1106-й стрелковый полк, в котором служил вчерашний студент Коля Майоров, удерживал деревню Баранцево на Смоленщине. Все, что могло в деревне гореть, сгорело. Рыть окопы в сорокаградусные морозы и под шквальным огнем было невозможно, укрытия не найти. Они лежали в сугробах с допотопными винтовками, отстреливаясь, пока могли.
Рядовой Николай Петрович Майоров погиб 8 февраля 1942 года.
Рядовой Майоров. Это звучит так же, как если бы написать: рядовой Пушкин. Останься Коля жив, он вырос бы в великого русского поэта. Стихи Майорова говорят об этом.
О том же нам говорит и дата его гибели: 8 февраля. Тот самый день, когда Пушкин был смертельно ранен на дуэли.
После войны Ирина Пташникова долго искала могилу Коли. Оказалось, что в похоронке было неверно указано название деревни: написали Баренцево вместо Баранцево.
Приехав в эту маленькую деревушку, Ирина нашла заброшенный холмик, где, по словам местных жителей, во время войны были похоронены два бойца. Как их звали никто не ведал.
Не удалось Ирине найти и однополчан Коли. Даже когда в начале 1960-х на всю страну прогремела посмертная слава Николая Майорова, никто из его фронтовых товарищей не откликнулся. Видно, некому было откликаться.
Сейчас имя Николая на одной из плит мемориала в селе Карманове Гагаринского района Смоленской области. Недавно кармановской школе присвоено имя Николая Майорова.
Память о поэте бережно хранят и в ивановской школе 26, где учился Майоров. Здесь воссоздан его класс.
Горько, что утрачен дом, где жили Майоровы. На рубеже 1990-х его снесли, не смутившись тем, что на доме была мемориальная доска в память о Коле.
Из «Ходатайства Секретариата правления Союза писателей СССР о выплате родителям погибших на фронтах Великой Отечественной войны, а также на Финском фронте поэтов Н. П. Майорова, П. Д. Когана, М. В. Кульчицкого и Н. К. Турочкина гонорара за издание сборника Сквозь время, 25 января 1965 года»:
Родители Н. Майорова отец Майоров П. М., 82 лет, получает пенсию по старости в размере 45 рублей в месяц, мать Майорова Ф. Ф., 76 лет, получает пенсию за сына в размере 16 рублей в месяц
Письма Николая Майорова Ирине Пташниковой
Сентябрь 1941
Ирина, здравствуй!
Недавно мне Н. Шеберстов передал твою открытку спасибо, что ты еще помнишь обо мне. Когда я находился на спецзадании, я почему-то не отчаивался получить от тебя письмо. Но представь себе, всем писали, я же почти все 2 месяца не имел ни от кого ни одного письма. И ты не догадалась. Адрес же наш всему истфаку был известен. Ну да ладно не сетую. Чем это я заслужил от тебя письмо? Конечно, ничем.
А все-таки ждал.
В Москву прибыли 9 сентября. Я страшно загорел, окреп. Работать было очень трудно, но об этом когда-нибудь после подробнее расскажу, если удастся свидеться.
В 418 школе на одной двери нашел случайно твою фамилию: ты там жила. Как был бы я рад, если бы там жила ты и сейчас!
Но я бью себя за излишнее проявление лирического восторга. В райвоенкомате прошел медкомиссию. Ждем, когда возьмут в армию. А когда, неизвестно: может, сегодня вечером, а может через месяц. Я получил назначение на работу в Можайск, но это простая формальность. Я не безногий, чтоб ехать на работу. Из Москвы выезд райвоенкоматом запрещен.
Если после войны буду жив, буду проситься работать в Среднюю Азию, мне надо найти тебя. Когда это будет и будет ли?
Почти все ребята успели сдать госэкзамены и получить дипломы. А я прогулял. Возможно, сдам числа 15-го, а не сдам пусть
Ты в открытке желаешь мне мужества, если буду в бою. Спасибо. Хотя ты знаешь, что в этом деле я не отличусь, но что могу сделать сделаю.
Ну, желаю тебе здоровья в счастья! Живи хорошо. Целую.
Ник.
P. S. Все же смею надеяться на твое письмо. Привет от К. Титова, Н. Шеберстова и В. Малькова, которые всегда хотели видеть, чтоб я был вместе с тобой, а посему особенно зло лают на меня сейчас. Я не утерплю и вслед этому письму пошлю второе.
22 октября 1941
Здравствуй, Ирина!
Опять хочется тебе писать. Причем делаю это без надежды получить от тебя ответ: у меня нет адреса. Сейчас я в армии. Мы идем из Москвы пешком по направлению к Горькому, а там неизвестно куда. Нас как население, годное к службе в армии, решили вовремя вывести из Москвы, которой грозит непосредственная опасность. Положение исключительно серьезное. Я был раньше зачислен в Яросл<авскую> летную школу. Но когда вокруг Москвы создалось напряженное положение, меня мобилизовали в числе прочих. Сейчас направляемся к формировочному пункту, расположенному где-то около Горького. 151617 октября проходила эвакуация Москвы. Университет эвакуируется в Ташкент, к тебе. Ребята вышли из Москвы пешком эшелонов не хватило. Многие ребята с нашего курса поспешили сняться с военного учета и смыться заблаговременно из Москвы. Меня эта эвакуация прельщала не тем, что она спасала меня в случае чего от немецкого плена, а соблазняла меня тем, что я попаду в Ташкент, к тебе. В конце концов, я перестал колебаться, и мы вместе с Арчилом Анжапаридзе (только вдвоем) не снялись с учета и вот сейчас уже находимся в армии. Вообще, подробно тебе об этих днях по-своему интересных расскажу после.
Идя в армию, я лишал себя возможности увидеть скоро тебя. А хотелось видеть тебя!
Сейчас нас, людей самых разных возрастов и профессий, ведут по шоссе Энтузиастов по направлению к Мурому. Идем пешком. Устали ноги. Прошли Ногинск и Покров. В какую часть я попаду не знаю. Адреса у меня пока нет Хотелось бы видеть, какая сейчас ты? Целую крепко (очень). Ник. Извини, письмо без марки нет.
8 ноября 1941 года
Здравствуй, Ирина!
Опять пишу. Мы уже за Арзамасом. Скоро перейдем Волгу. В общей сложности мы должны пройти пешком около 1000 км, из них половина осталась за спиной. Через месяц, возможно, наконец прибудем на формир<овочный> пункт, а там неизвестно, куда определят. От фронта мы почти также сейчас далеки, как я сейчас далек от тебя. Очень беспокоюсь за братьев, а равно и за родителей. Едва ли сейчас в Иванове спокойно.
В Муроме встретили некоторых ребят из Унив<ерсите>та, они эвакуируются (= бегут) в Ашхабад (а не в Ташкент, как я было писал тебе). Среди них Б., Х., Л. и многие др. Увидев нас (меня и Арчила) в шинелях <>, оглядывали нас, как старик Бульба сыновей своих некогда. Пятый курс (не наш) в большинстве своем вот так маскируется по эшелонам, направляющимся в Среднюю Азию.
Ну, живу пока ничего. Тяжеловато, но кому нынче легко? О тебе думать хочется, а еще больше видеть тебя. Ты не обязана этому верить я знаю. Смеешься, поди, небось?
А это так. Жалею, что у нас неловко все как-то вышло, виноват целиком я, па-а-длец! А самое страшное едва ли удастся увидеть тебя, слишком взаимно противоположные направления приняли дороги наши. Мне 22 года, впереди армия, фронт и вообще черт знает что. Еще страшнее то, что ты думаешь обо мне, пожалуй, не совсем хорошо. И права. Вот и стучу себя в грудь кулаком, а иногда такое настроение забыла; ладно, все перемелется А верстовые столбы без конца, идешь-идешь, думаешь-думаешь и опять где-нибудь выплывешь, и все сызнова. Курю. Думаю. Ругаю. Всех. Себя. Иногда разговаривать ни с кем не хочется. Даже с Арчилом. Насуплюсь и молчу. Тяжело идти, но я, дай бог, более или менее вынослив. Плохо очень с питанием. Есть с чего быть злым. Сплю на шинели, шинелью покрываюсь, в головах тоже шинель. Не подумай, что их три шинели. Все это случается с одной шинелью.