Из морга я молча проковылял к выходу на улицу, сел на ступени, несмотря на мороз, вытащил пачку сигарет из кармана, дрожащими руками выудил одну, но та упала в сугроб, так и не оказавшись у меня в зубах. Я тихо плакал и все вспоминал Родю, его ребяческую улыбку, его звонкий голосок и первую попытку выговорить слово «компьютер».
Лере, несмотря на незначительные ссадины и синяки, пришлось хуже. За все ее недолгое пребывание в больнице я не отходил от нее ни на шаг, с ужасом ожидая ее пробуждения после очередного вколотого ей укола успокоительного, чувствуя себе при этом совсем как тогда, три года назад, когда должен был рассказать ей про операцию.
Когда она проснулась, то сразу стала плакать. Я крепко обнял ее и принялся утешать, держа при этом так сильно, словно боялся, что конец этих объятий ознаменуется нашей разлукой.
Самым горьким было осознание того, чем именно по-настоящему является для Леры гибель её единственного сына. Единственного и последнего.
Леру выписали через пару дней. За всю дорогу она не проронила ни слова, дёргая левой ногой и грызя ногти.
Зайдя в квартиру она, не снимая обуви, направилась в детскую, открыла дверь и застыла. В отличие от меня, в ней еще теплилась призрачная надежда, что все это есть не что иное, как длительный кошмар или чья та злая шутка. Только вот, увы, это было не так.
Кроватка была застелена, мягкие игрушки, разбросанные на полу, теперь выглядели потерянными и опустошённым. Лера медленно подошла к кроватке, прижала пушистого зайца с лентой, лежавшего рядом, и тихо заплакала.
Лера.
Уйди. Она усиленно, даже одержимо гладила зайца по ушам.
Я не стал сопротивляться, молча закрыл дверь и ушёл в подъезд курить. Там, на лестничной площадке меня встретил сосед, который, откуда-то уже узнав про наше горе, выразил свои соболезнования.
И началось
Кажется, за всю мою жизнь телефон не разрывался от звонков так часто, как за прошедшую неделю. Слова утешения от знакомых и друзей мне казались пустыми. Особенно тошно было вылавливать среди их соболезнований намеки на то, что Лера молодая и обязательно родит ещё ребёнка. Если б они только знали
Каждое упоминание о сыне вонзилось в меня толстой, отравленной иглой. Эти два дня были сущим кошмаром, и я знал, что они продлятся еще долгое время, прежде чем хоть немного уляжется. Если вообще уляжется.
Я старался держать себя в руках, в первую очередь ради Леры, которая спала вот уже сутки в соседней комнате. Сейчас она как никто другой нуждалась в любви и заботе.
Глава 6. Похороны
Родители Леры приехали через три дня после случившегося. На плече тёщи висела большая кожаная сумка; у тестя старенький потертый чемодан в одной руке, а в другой кучка полиэтиленовых пакетов с выцветшими рисунками и с чем-то увесистым внутри. Судя по их скарбу, к нам они прибыли надолго.
Лера их не встретила. Когда мы все втроем зашли в комнату, она сидела возле кроватки и тихо напевала себе под нос. Почему-то именно тогда я понял, что она ещё не скоро оправится. Да и можно ли вообще оправиться после подобного?
Потом я наблюдал, как Марья Павловна крепко прижимала к груди дочь. Борис Степанович же отрешенно стоял рядом и с виду места себе найти не мог.
Пойдем чайку́ что ли попьем, Тём, подсказал мне тесть. Пусть одни побудут.
Когда мы зашли на кухню я услышал вибрацию телефона и подумал, что сейчас меня ждет очередная порция соболезнований, выслушивать которых уже не было сил.
Возьмёшь? спросил Борис Степанович.
Я махнул рукой, мол, ну его к черту и полез за коробкой с чаем.
Вибрация прекратилась, но через несколько секунд началась заново.
Да ёшкин кот выругался я и в итоге взял телефон в руки.
На дисплее я увидел неизвестный номер.
Плевать, подумал я и принял вызов.
Слушаю, сказал я хмурым голосом и, дав сигнал тестю, что сейчас вернусь, вышел в коридор.
Тёма? Это ты? голос показался мне отдалённо знакомым.
Кто это?
Это папа, Тём.
Я едва сдержался, чтобы не бросить трубку и не послать его куда подальше.
Чего тебе?
Я знаю, что произошло. Послышалось, как он шмыгнул носом. С Родей Я Артём, почему ты не позвонил? Почему сразу не сказал мне?
Как ты узнал?
Это не важно, ответил он мне. Почему ты не позвонил?!
В голосе его я услышал отчётливый упрёк, что меня слегка выбило из колеи.
С чего это вдруг? тут и я начал смело огрызаться. Я перед тобой отчитываться не обязан, ясно? Тебе до меня никогда не было дела, а уж до Родиона и подавно.
Это неправда.
Не корчи из себя дурака. Единственный, кто тебе был дорог все это время это ты сам и бутылка водки.
Артём, давай не будем об этом. Хотя бы сейчас
Не указывай мне, понял? Я тебе уже не мальчишка.
Пожалуйста, выслушай меня. Я тебя очень прошу.
Не собираюсь я тебя слушать. И вообще, не звони мне больше никогда.
Артём!
Я бросил трубку.
Он попытался ещё несколько раз дозвониться, но я сбрасывал вызов, а потом и вовсе добавил его номер в черный список.
Днем тёща стала настаивать на поход в церковь, чтобы поговорить с батюшкой. По её словам, он каким-то чудом должен был помочь Лере и мне. Я сразу же отказался. С Богом во всех его проявлениях я был не в ладах, сколько себя помню. Лера тоже стала артачиться, и тогда тёща плюнула, да просто предложила дочери прогуляться по парку.
По итогу я и Борис Степанович остались в квартире одни. Едва Лера с тёщей вышли за порог, мы с ним открыли окно и закурили. Курить жуть как хотелось, а бегать постоянно в подъезд не было ни сил, ни желания.
Мы с ним сухо обсудили тему Коронавируса, волна которого спала этим летом, а на замену ей пришла вторая, еще более опасная; поговорили о футболе, в целом о спорте и лишь один раз он упомянул внука, заметив рисунок карандашом, закреплённый магнитом на холодильнике. На нем была изображена Лера: фигура у неё была в виде треугольника синего цвета (наверное, так он пытался изобразить её любимый свитер), руки ниточки держали какую-то штуку, которую при близком рассмотрении можно было определить, как микрофон. Вместо рта был чёрный кружочек, видимо так он пытался показать, что мама поёт.
Родя рисовал? спросил тесть, указывая на холодильник.
Я молча кивнул.
На мгновение на лице старика появилась ухмылка от рисунка, чудно́е изображение Леры и впрямь не могло не вызвать улыбки, однако та вскоре растворилась, вновь сменившись тоской.
Тяжело Лерку такой видеть, начал зять, затянувшись сигареткой и хмыкнув, добавил:
Помню, как мы по выходным к Машиной бабке в деревню ездили под Воронежем, ну там картошку копать, огурцы сажать, одним словом по хозяйству помогали. Бабка там была уже в возрасте, девятый десяток сменила, да и с головой у неё был бардак. Вот и Лерку брали с собой.
Бардак с головой? уточнил я.
Ну, вроде как, деменцией это называют? Забывалась часто, глупости всякие говорила, ругалась Но была совершенно безобидной.
Он подвинул к себе миску и стряхнул пепел, после чего продолжил:
Вот Лера там по участку и носилась, бегала, рот постоянно красным от только что съеденной малины был. В общем, шкодила по полной. Она даже сдружилась с местной пацанвой и подначила их яблоки таскать для неё у соседей. Помню, как застали мальчишек за воровством, ругани было столько, всю деревню на уши подняли! Мальчишкам ремня всыпали, и никто из них не признался, что их Лерка надоумила яблоки-то тырить. Видно, стыдно им было сознаться, что девчонка ими помыкала. Мне это Лерка уже потом рассказала, когда постарше стала.
Я улыбнулся, представив себе эту картину, правда тяжело верилось, что Лера могла подобное учудить.
А потом в один день её как подменили, лишив себя прежнего задора в голосе, продолжил тесть. Хмурой она стала, часто в комнате запиралась, почти не разговаривала, разве что сама с собой. Мы с матерью и поговорить с ней пытались, и узнать в чём дело без толку. Она стала в позу и молчала, вообще нас бойкотировать и просила оставить одну, даже до ругани доходило. Мать она так и матом даже посылала