Слушай, Петрович, что-то я тебя не пойму, произнёс он.
Я же по-русски объясняю, непонятливый ты мой. Ты соглашаешься отдать нам сына и уходишь. Всё. Даже росписи нигде не требуется. Достаточно устного «согласен». Согласен?
Нет.
Петрович вздохнул и поднялся. И Михаил понял причину беспокойства: огонь в печи играл голубыми сполохами, но никак не красными, и печь совсем, совсем не грела! Староста отступил вглубь избы, и глаза у него горели, как две кварцевые лампочки. Вокруг началось невидимое шевеление, то самое, которое уже один раз поставило дыбом волосы на голове Михаила.
Да ты чокнутый, Петрович! просипел он в каком-то отчаянии. Вадик всего лишь ребёнок, и уж кто и вправду ни в чём не виноват, так это он! Чего тебе нужно от меня, нерусь?!
Сын. И всё. И ты свободен.
Михаил громко сопел и молчал, и Петрович продолжил:
С чего это вдруг ты в него вцепился? Речь о жизни и смерти, твоей, между прочим, если ты не допетрил до сих пор. Дух противоречия взыграл, мыслить разумно мешает?
Это мой единственный сын, другого не будет.
Чего?! засмеялся Петрович. Да с чего ты взял, что не будет? Хочешь Сашка будет, хочешь Димка, всё будет, коль захочешь, всё от тебя зависит. Старая жена рожать не захочет другую найдёшь, одиноких женщин много вокруг. А с Вадимом у тебя не сложилось, так и стоит мучить его, жену мучить и самому мучиться?
Да, не сложилось. Но ведь можно же всё исправить, ответил Михаил и сам подивился своим словам. Можно исправить, ведь не поздно ещё!
Ничего ты исправлять не собираешься. Ну, так что?
Нет.
Нет? Не согласен, значит?
Проваливай к чёрту, нелюдь.
Я у себя дома, последовал ответ.
Дверца печи распахнулась, и оттуда вырвались языки синего холодного пламени. На кровать резво вскарабкались игрушки и набросились на несговорчивого гостя. Тот простуженно зарычал, и, превозмогая слабость, выбрался таки из сетки. Ватные ноги подломились, и Михаил грохнулся на пол. Пластмассовые зубки больно впились в ногу, в бока торопливо втыкалось что-то острое, а на грудь взгромоздилась проклятая кукла и полезла ручонками прямо в глаза. Михаил, воя, перевернулся и скинул куклу, но избавиться от назойливых зубов не удавалось. Длинно выругавшись, пленник ухватился за спинку кровати и поднялся. Перед глазами завертелись синие стены, а колени так и норовили подломиться.
Ничего, ничего, прорычал Михаил, скинул с себя несколько игрушек и даже ухитрился на одну наступить. Та заверещала. Зубки причиняли боль уже невыносимую, пленник рискнул нагнуться и отшвырнул от себя вредную игрушку. Ящеры и солдатики подступили снова. Петровича в избе не было, зато из темноты вырисовался халат и загородил путь к двери.
Ах, с-су-ука, выругался Михаил и попытался обойти халат стороной, да не тут-то было. Халат метнулся к гостю и накрыл смердящей тканью лицо. Михаил вцепился в ткань руками и зубами, но отодрать окаянный саван от себя не удавалось. В обе ноги опять кто-то впился, а в щиколотки вонзились острые иглы.
Халат зашёл за спину, и нашлось у него оружие посерьёзнее, чем копья оловянных индейцев. Рукава! Они обвились вокруг шеи и стянулись в узел. «Гори всё огнём», подумал Михаил, задыхаясь и тщетно отдирая от себя халат. Откуда-то взялся пол и больно ударил в голову и плечо. Ну, уж нет, не возьмёте! Михаил оставил халат и нащупал в мокром кармане зажигалку. Халат вспыхнул, и узел на шее мгновенно развязался. Игрушки отпрянули. Из синей темноты наблюдали страшные глаза куклы. Халат скачками метался по избе, сбивая с себя пламя. Михаил щёлкал зажигалкой и лёжа вертел головой, ища, что ещё можно подпалить. Вот оно покрывало! Пленник подполз к нему и поджёг, а потом с трудом поднялся это далось уже легче, чем в первый раз. Горящим покрывалом он достал до игрушек, которые оказались ближе остальных. По избе с верещанием запрыгали горящие комки. Кукла увернулась. С потолка посыпалась труха. Михаил, глядя на огненную вакханалию, возрадовался, но тут заметил, что огнём занялись стены и пол, и двинулся к выходу. Уцелевшие игрушки уже столпились у закрытых дверей. Пленник ожидал любого коварства и весьма удивился, когда дверь послушно распахнулась. Волна свежего сырого воздуха сбила с ног, и пламя в избе с рёвом взметнулось к полотку. Игрушек уже и след простыл.
А, бесенята, пробормотал Михаил и гусеницей перебрался через порог, торопливо подбирая от жара ноги и вдыхая воздух полной грудью.
Царила ночь, дождь прекратился, воздух отяжелел от влаги, а со спины несло оранжевым светом и жаром. Михаил поднялся, сделал несколько неуверенных шагов, убеждаясь, что стало легче, обернулся и увидел, что пламя уже перебралось наружу, и пожар не могли остановить даже напоенные дождём брёвна и доски. Калитка была открыта можно идти своей дорогой.
Рюкзак и фонарь остались в горящей избе. Придётся передвигаться в полной темноте, но село нужно покинуть. Лучше до рассвета в мокром лесу пересидеть. Михаил высмотрел длинную жердь, подпалил её с одного конца и с жердью наперевес шагнул за калитку.
На тротуаре, проломленном давеча нетвёрдой ногой грибника-неудачника, он снова провалился, теперь уже другой ногой и ещё более нетвёрдой. И застряла нога гораздо крепче, чем в прошлый раз. Михаил дёргал, дёргал её, уже согласен был уйти и вовсе босым, но тут явственно почувствовал на щиколотке чьи-то пальцы, и эти пальцы тянули вниз.
Эй, кто там? глухо вопросил Михаил, морщась от усилий освободиться. Кто там может быть, под тротуаром, если там канава?! И нога в кроссовке в воде полощется, в холодной и мокрой чрезвычайно, и кто-то снизу, из канавы, тащит его под тротуар! И тащит успешно Михаил провалился по пояс, насмерть перепугался и начал тыкать горящей жердью под гнилые доски, прямо себе в ноги. Уж лучше сгореть живьём, чем погибнуть от рук неведомой нечисти! Снизу вздыбился жуткий крик, мало похожий на человеческий, и нога освободилась. Михаил рывками, на четвереньках, выбрался из пролома, и на другой стороне тротуара поднялся на ноги. Всё, свободен!
Позади жарко и торжествующе ревело пламя. И при его свете разглядел Михаил лица, много лиц, и остановился. Похоже, его ждут всей деревней
Он наклонил догорающий, чадящий остаток жерди, и население брошенного села попятилось. Надо бы другой факел найти, иначе из села не выбраться. Пленник оглянулся, но позади горело всё, что могло гореть, вместе с забором и калиткой. Рядом темнел соседний дом, хорошо было бы организовать ещё один пожар, и вообще подпалить всю деревню, но как, если всё в округе пропиталось водой?
Дом можно подпалить изнутри. Михаил тяжело, мешком, перепрыгнул опасный тротуар и стал шарить вокруг в поисках чего-нибудь горящего, что можно забросить в окно соседнего дома. Изловчился, выломал доску из горящего забора тот рухнул в пламени и пошёл войной на соседний дом, освещённый играющим пламенем, насупленный, блестящий чёрными стенами из мрака.
Из тьмы выступило несколько фигур. Михаил двинулся на них, размахивая горящей доской, но тут в ногу снова впились чьи-то мерзкие зубки, да так свирепо, что пленник потерял равновесие и упал, и выронил доску, а в руки и в ноги вцепились знакомые игрушки. Тут и кукла подоспела, подобралась к лицу, пластмассовые пальцы полезли в глаза. Первая и полетела прочь. Остальные куклы последовали туда же, какие-то отстали сами. Но своё дело они сделали: доска с шипением тлела в мокрой траве, и подпалить ею уже ничего было нельзя. Михаил, шатаясь, побрёл к пожару. Около забора «поживиться» уже было нечем.
Не ищи, не ищи, донёсся с другой стороны тротуара голос Петровича. Иди, сердешный, сюда. К нам.
«Что я пырхаюсь тут, в самом деле, подумал Михаил, едва держась на ногах. Мир вокруг вертелся бешеной каруселью. Я тут, можно сказать, у гибели на краю. Надо отвязаться от них, да и дело с концом. Сказано же даёшь согласие, и свободен. Дался мне этот придурок, в кого он только уродился».