Переминаясь, я долго топтал траву, вглядывался в голубое небо, синее море, тер лоб, глаза, хватался за голову в надежде, что нужное решение осенит. Но свет не пролился. Сокрушаясь в измышлениях, задался вопросом: «Даже если согласится, смогу ли я отрезать?». В голове стали, ежеминутно меняясь, возникать картины предстоящего, мерещиться жестокие сцены насилия над мальчиком. Мысли путались, пока все не перемешалось и не усложнилось окончательно.
Не пришлось бы мучиться беспорядочными думами, бесполезно тратить время и силы на поиск ответов, если бы я знал о его мужестве, которое, подобно айсбергу, большей частью было сокрыто от глаз. Но я не знал. И ждал, что он обернется тасманским дьяволом, будет драться до последнего издыхания с целью сохранить ухо. Полагал услышать едкие речи, преисполненные проклятиями в адрес всех, кто причастен. Готовился к жгучим монологам, в которых станет декламировать: «Ни один из сыновей могучего рода Будур никогда не позволял никому ничего отрезать. И я не дам!». А излив слова, заплачет, упадет на колени, взмолится и попросит не разделывать его, не забирать уха. Начнет уговаривать и уповать на важность, необходимость органа. В красках опишет и клятвенно заверит, что не сможет без него жить. А когда увидит нож, будет вопить, убегать и отчаянно сопротивляться, не давая отнять ухо.
Все обдумав, с трудом убедил себя в неизбежности отсечения органа и заключил: «Иного выхода нет!». С горечью осознал: гуманных способов принудительного отсечения человеческой, детской плоти не существует. И боялся, что потребуется применить силу. Разумеется, я не допускал мыслей о драке на кулаках с десятилетним мальчиком, но произойти могло всякое. Всетаки ухо! Особенно страшился в борьбе не сомневался, что она завяжется нечаянно полоснуть ребенка по горлу, лишить глаза или, того хуже, убить. Поэтому на случай наступления крайности придумал было, как себя повести.
В детстве мы с ребятами, играясь, обхватывали руками шею и душили друг друга до кратковременной потери сознания. Я хорошо помнил технику приема и решил усыпить, если придется действовать против его воли. Уже обездвиженного беспрепятственно лишить уха, а после снова привести в чувства. Но, вспомнив об обстоятельствах, прекративших наши игры, отказался от идеи. Произошел несчастный случай. Один из нас заснул навсегда. Ему было восемь.
Трагические воспоминания породили тревогу, и я почти сошел с ума в попытках превозмочь себя. Оттого обратился к Богу, взмолился с просьбой, чтобы он не позволил худшему случиться, и, скрепя сердце, вошел в дом.
Буду́, поджав ноги к груди, лежал с открытыми глазами в комнате деда и застывшим взглядом смотрел, казалось, сквозь стены. Деревянный пол предательски заскрипел. Увидев меня, он поднялся.
Мне нужно не смог сказать, глядя на него, поэтому прошел к окну, твое ухо.
Ухо?!
Да. Иначе он не поверит, что ты мертв.
Ах да! Помню. Он говорил Ну, надо, так надо, спокойно бросил он, будто отдает волосок с груди. Беспечно подошел ко мне, посмотрел в глаза, молча повернул голову и вытянул левое ухо.
Из представлений о возможном поведении мальчика этот исход был непредвиденным, неожиданным. Я растерялся от удивления. Стоял в ступоре, не зная, как приступить к воплощению замысла.
Не припоминаю, как достал нож, но помню, что несколькими пальцами левой руки взялся за ухо, оттянул и резким движением отсек плоть. Он вскрикнул и подпрыгнул от боли. Схватившись за рану, стал метаться по комнате, пока не присел на корточки в углу. Кровь стекала по рукам и капала на пол. Я побежал в машину за аптечкой, которую никогда прежде не открывал, сетуя на себя за то, что не подумал и не приготовил все заранее. Возблагодарил Бога за измятую приплюснутую упаковку бинта. Я знал, что упаковка из двухслойной пленки обеспечивает стерильность бинта, даже если утопить ее в грязи. Стряхнул пыль, осторожно открыл и вернулся в дом с бинтом.
Он сидел, опершись спиной о стену, руки висели и при малейшем движении оставляли на полу иероглифы на языке крови. Глаза его в слезах бегали в надежде найти обезболивающее. Рот открылся, помогая легким вобрать больше воздуха. Левая часть белой рубашки от плеча до груди окрасилась в багровый от набежавшей крови. Опустившись на колени, я стал перебинтовывать. Получалось плохо. Пришлось обмотать голову, закрыв повязкой левый глаз, иначе бинт соскальзывал, оголяя рану и причиняя новую боль. Губы его тряслись. Он хотел чтото сказать, но дотерпел, пока я закончу.
Перевязав рану, положил мальчика на кровать. Тот, стараясь не шевелить головой, попросил воды. Я принес полный стакан и наказал ему лечь на правый бок. Он смочил рот, с усилием повернулся и задрожал всем телом. «Расслабься!.. Расслабься и и постарайся заснуть» неуместно подсказал я.
Буду́ лежал с закрытыми глазами, но не спал, когда я оставил его и отправился в путь. Подъезжая к дому Кандуу, спросил себя: «Если в роду Будур все такие, как этот мальчик, то почему я никогда прежде не слышал о них?».
В правом кармане пиджака лежала скомканная газета «Жаркын келечек3», в которую было завернуто ухо.
Глава V Лис
Я бросил к ногам Кандуу «Светлое будущее», пропитанное кровью.
Что это? спросил он.
Мы в расчёте!..
Ты погоди бросаться с порога. Ей Богу, как чужой! Враг ты мне что ли?! Садись, хлебом угостись, чаю отпей.
Не могу. Спешу!
Куда?
Уезжаю.
Понимаю Изза Риссана?
Кого?
Риссан сын Лиссана.
Как сын?! оторопел я.
Да вот так. Неужели не знал?
У него не было детей.
Был. Уже тогда был. Он с мамой гостил у бабушки. На севере. После известия о гибели мужа, жена осталась в родном селе. Мальчик вырос там. Сейчас ему пятнадцать. Или четырнадцать. Не помню точно
Я ощутил неприятное, неведомое прежде чувство. Вскормившая, никогда не покидавшее нутро злость на судьбу за тяготы, которыми она щедро сдобрила мое существование, вдруг испарилась. Я будто стал подельником. Соучастником в ее самых жестоких насмешках над человеком. Заодно с ней сотворил и привнес горе в жизни людей. Издеваясь, она заставила причинить им те же страдания, которыми некогда высекла душу мою.
Может, теперь ты поймешь меня, он развернул газету, схватил ухо двумя пальцами, приподнял к лампочке в потолке. Покрутил на свету и добавил, а второе?
Второе, сам иди и отрежь!
Ладно, не злись Это было необходимо, чтобы положить конец вражде.
Врешь! Ты коварно воспользовался клятвой и заставил меня убить ребенка из страха за свою жизнь. В этом нет чести!
Времена чести прошли! он стукнул кулаком по столу. Оглянись вокруг!
Но мыто остались.
Остались. Да вот только остались ни с чем! А те, у кого ее нет, давно купаются в золоте. Не знают, куда его девать
Честь дороже любых богатств. Она от отца. А те предатели. Мне пора. Скажи
Погоди, останься на чай.
Не могу.
Неужто и вправду уезжаешь?
Я кивнул.
Далеко?
Далеко.
На долго?
Навсегда.
Ты не сказал куда?
Туда! Туда, где нет людей. Всего этого. Этих дурацких, бесконечных мыслей. Крови, мести, страданий Туда, где я останусь один, и никто не напомнит о прошлом.
Ээ, брат, ошибаешься. Не будет на земле такого края, пока жив Риссан. Ты же знаешь. Убей его! И каждая песчинка в этом мире станет местом, которое ты ищешь. Поверь, я знаю, противно улыбнулся и покачал головой. Или он убьет тебя.
Подумаю, соврал я. Мне пора! Произнеси слова освободи. И я поеду.
Он еще раз вгляделся, а затем бросил ухо на стол. Хлопнул меня по плечу и сказал: