Ты подожди про зуб, нетерпеливо перебил Дима. Кого ты подозреваешь?
Зубков обиженно поджал губы, пустил кольцо дыма, заговорил после паузы:
Чтобы изложить все этапы моих размышлений, потребовалось бы исписать горы бумаги. Я пытался найти что-нибудь общее, что-нибудь связывающее эти несколько подмеченных мною алогизмов. Я ставил себя на её место. Шаг за шагом, десятки предположений, и все лишены смысла и логики. В такой же тупик зашёл, когда пытался развить версию умышленного убийства. Как Робинзон Крузо, о плохом и хорошем с ним случившемся, записал, разделив на две графы, все имеющиеся улики самоубийство или убийство. Ни один день промучился ничто не перевесило. И в результате ноль выводов. Тогда разорвал всю писанину и успокоился Фёдоровским самоубийц не разберёшь.
И на чём же ты остановился? Дима сидел, расставив локти на столе, упёршись подбородком в сцепленные ладони, а взглядом в Зубкова.
А ни на чём. Я сам себе поставил вечный «шах» патовая ситуация.
Так я тебе вот что скажу, рубанул ладонью воздух лейтенант. Старики эти и грохнули квартирантку. Руки выкрутили, заставили предсмертную записку начеркать, а потом в петлю засунули. Влезли к ней через подвал, так же и ушли. Ты видел, дом какой высокий у него должен быть подвал. Ведь мы даже под половиками лаз не посмотрели все Фёдорова слушались. А?
Я почти уверен, что именно всё так и было, Зубков насмешливо посмотрел на приятеля. Эх, Дима, Дима, бедная, романтическая душа. Тебе детективы писать то-то были бы бестселлеры!
Но участковый пропустил это мимо ушей, он загорелся:
Послушай, на что Фёдоров упирает? Её записка? Но там прямой намёк на убийство: «меня не вините». Она имела в виду кого-то, виноватого в её смерти. Они поняли её уловку и заставили зачеркнуть. Выхода у неё не было. Фёдоров прав, когда объясняет сбивчивый тон записки эмоциональным напряжением, но это отнюдь не стресс самоубийцы. Мы, Яков Александрович, стоим перед фактом насильственной смерти.
Этого, может быть, достаточно, чтобы убедить тебя, но отнюдь не достаточно, чтобы заставить прокурора возбудить дело о насильственном убийстве. Тем более, Фёдоров против меня предубеждён, а тебя вообще слушать не захочет. Поэтому я намерен отложить этот случай у себя в памяти, как шахматный этюд, и на досуге поломать над ним голову. А тебе не советую соваться в полированные двери персональных кабинетов. Так что, не беспокойся, не бесись, не суетись и не вздумай заниматься частным сыском, а допивай своё пиво, и идём смотреть футбол.
Как ты можешь так спокойно пить пиво, смотреть телевизор, зная то, что ты знаешь?
Жизнь, брат, всему научит.
Но я не таков меня ещё не учила жизнь. Будь уверен, я сидеть не буду. Я сейчас пойду и что-нибудь натворю.
Сиди, сурово сказал Зубков. Что ты удумал?
Пока не знаю. Наверное, пойду к старухе, скажу, так, мол, и так я тебя подозреваю, давай колись, как ты жиличку замочила.
Ну, разумеется, твой приход и решительный натиск собьют старуху с толку она растеряется и покается. Да она тебя на порог не пустит скажет, ордер, мильтон, давай. А ордер тебе в прокураторе так и дали. Держи карман. Захотят они, чтобы какой-то лейтенант-выскочка их заслуженного следователя мордой да в дерьмо. Нет, брат, все твои движения заранее обречены на провал. Уж я-то знаю.
Забыл? я участковый, вхож во всяк и куда угодно. По крайней мере, отсиживаться на диване и ломать голову не собираюсь.
Зубков обиженно поджал губы, смерил собеседника взглядом.
Участковый детектив, покачал он головой. Троицкий Анискин. Вот уж не думал, что доживу до такого дня. У тебя на Ватсона вакансий нет?
Нет, хмуро отозвался Дима.
Я так и думал, что моя репутация покажется сомнительной. Что ж, желаю удачи.
Расстались они холодно.
После разговора с Зубковым лейтенант Логачёв ещё несколько дней ходил в сомнениях, не зная, как взяться за задуманное, с какой стороны подкатить к старухе, чтобы выстрелило наверняка, чтобы не случилось осечки. Думал, думал и решил побеседовать с подружками погибшей студентки.
Искал обеих, но нашёл только Веру, нашёл в институте. Они спустились на лестничную площадку, беседовали, стоя у окна. Вверх, вниз сновали студенты. Девчонки с интересом поглядывали на долговязого лейтенанта, подмигивали Вере. Она краснела и сбивчиво рассказывала:
Мы с того вечера у бабки не живём. Мне комнату в общаге дали, а Зинка со мной нелегально. Спим на одной кровати.
Дима представил, как девушки, обнявшись, спят на узкой кровати. Вспомнил свою, широченную, и спальню вспомнил в родительской трёхкомнатной квартире. Но не сочувствие кольнуло его сердце, а зависть к Зине. Вот бы с кем он махнул, не глядя скромница Вера ему определённо нравилась.
Ой, а вы знаете, вспомнила Вера и, разволновавшись, взяла лейтенанта за широкую кисть. На другой день, когда мы свои вещи забирали, бабка на нас смотрела, чтобы мы её не прихватили. Тут прибежал мальчишка правнук бабкин. Посмотрел на нас и говорит: «Баба, это та тётя, которая умерла, фотографию мне дала». Вот скажите, зачем Людке дарить свою фотку какому-то сопляку?
Дима не ответил, уселся на подоконник, вытянув длинные ноги.
А как вы думаете, зачем старухе убивать своих квартиранток?
Не знаю, пожала плечами Вера. Это, может быть, случай, что Людка дома осталась, а может быть, подстроено всё. Забыла я сказать когда мы собирались, старик какой-то в окно заглядывал, Людку напугал. Возможно, их там целая секта.
Возможно, согласился Дима и снова подумал о том, какая Вера красивая, и как он завидует спящей с ней Зинке.
К старухе Баклушиной он пришёл в конце следующего дня.
Солнце красиво садилось за рекой, отражаясь в заледенелых окнах будто свет зажёгся.
Вот и краснокирпичный дом с высоким крыльцом, занесённые снегом ступени сбегают к самому тротуару. Это половина сдаётся квартирантам. К старухиному жилью вход через калитку в заборе, широким, скупо убранным от снега двором и таким же высоким крыльцом к дощатой двери.
Дима постучал, подождал и толкнул её. Через холодную прихожую и ещё одну дверь, наконец, попал на кухню. За столом сидел мальчик лет восьми и готовил уроки. Хозяйка стояла у печи, спрятав за спиной руки, и, не мигая, смотрела на вошедшего.
Ребёнка-то глазами чего сверлишь? вместо ответа на Димино «здрасьте», проворчала Анна Аникеевна.
Баб, ты что? мальчик вскинул голову. Ты что такая хмурая? Тебе дядя не нравится?
Пиши, пиши, дядя сейчас уйдёт.
Дима собирался с мыслями, не зная, как начать разговор. Старуха помалкивала, будто знала всё наперёд. Мальчик вновь уткнулся в тетрадь. В трубе гудел огонь, пощёлкивал уголь в печи, теплота разливалась по кухоньке.
Вы, по всему видать, люди деловые, да и я не бездельная. Говори, чего пришёл, старуха произнесла это довольно миролюбиво.
Участковый я ваш. Пришёл посмотреть как житьё-бытьё, не обижает ли кто. Вижу, квартирантки ваши съехали, новых не ищете?
Тебе постой что ль нужен?
Да нет. Меня всё сомнения гложут на счёт самоубийства жилички вашей. Не верится, чтоб она сама себя того. Может, помог кто? Вы-то по этому вопросу что думаете?
А ты наган свой достань, попугай меня, старуху, или вон мальца.
Не опер я с убойного, гражданочка, а участковый к людям без оружия хожу.
Хитрый ты, участковый, но хитрость твоя вся снаружи лежит, не глубокая. Ты спрашивал, мы сказали, ты записал какого рожна ещё-то людей смущать. Выслужиться хочешь?
Кто не хочет? У тебя, бабка, где в погреб лаз? Здесь? Дима каблуком постучал в пол. А задери-ка половик, хозяйка.
Хозяйка, проявив нестарческую прыть, вооружилась кочергой и с ней наперевес подступила к Логачёву:
Уходи, мильтон, подобру уходи, а то отгвоздакаю.