Я всегда думал, что под твоей мантией горб. Ты натрудил его многолетней книжной работой. Однажды я спросил папу, и он сказал, что не задумывал никакого горба. Скорее всего, это складки одежды, созданной без хороших лекал откуда бы их было взять мастеру в начале пути? Это скучно. Пусть у тебя там будут крылья. Ты вынужден прятать их ото всех, потому что в университете сначала не поверят, а после измучают тебя. Ты больше не будешь ученым, а будешь подопытным, Оливье гладил двумя пальцами выступ под холкой Живаго. В небе прогремело. Поэтому у тебя есть секрет. И не один. Еще ты влюблен в актрису, но скрываешь и это. А чтобы чаще с ней видеться, ты пишешь новые пьесы. Ты первым и последним уходишь со сцены, сидишь на самом верху шкафа, наблюдая за миром. Ты рассказываешь десятки чужих историй и никогда не делишься своей.
В небе снова пророкотал гром. Оливье вскинул голову. Стена дождя в один миг обрушилась. Мальчик раздосадовано повернулся к марионетке.
Ох, и отругает же меня папа! он потянулся к завязкам на навесе и опустил пологи. Прости, Живаго, не могу отнести тебя на место. Ты промокнешь, и краска на твоем лице точно потечет. Дождись меня здесь, он погрозил указательным пальцем. Я заберу тебя утром.
Сказав это, Оли выскочил наружу и бросился к зеленому фургону, мгновенно промокнув до нитки. Только сокрытая ночью, ливнем и вощеной тканью навеса старая кукла впервые подняла правую руку и потянулась ею за спину, чтобы ощупать то место, где черная мантия выпирала сильнее всего. И тогда, тоже впервые, Живаго улыбнулся.
Глава
II
. Оливье.
Оливье говорил с Живаго два дня. Он взъерошивал свои волосы, словно пес разгонявший блох, в надежде доскрестись ногтями до мозга. Оли не верил себе, но верил кукле. Живаго рассказывал о молодом мастере Барте, о фамильной усадьбе, о том, как дожидался его в крохотной комнате студенческого общежития. А на третий день Оливье набрался смелости и пришел к отцу. Мастер Барте молча выслушал сначала сына, а потом и марионетку. В фургоне повисла пауза, казалось, можно было услышать вдалеке нарастающий звук трещащей медной тарелки. Но вместо барабанной кульминации мастер Барте сказал: «Что ж, ясно». А потом он протянул руку Живаго и тот поднял свои блестящие янтарные глаза, такие же, как у самого Барте, и пожал два пальца своей костлявой ладонью. Обе руки большая и маленькая были перепачканы черным градиентом чернил, никогда не вымывающихся из шершавой кожи ремесленника.
Я рад! тихо, но искренне заверил мастер Живаго.
Я тоже, старый друг, ответил мастер Барте.
Знакомство изменило жизнь Оливье, а позже и всего цирка. Мастер Барте занялся обучением сына: он сидел с ним за изготовлением запчастей, написанием пьес, брал его на репетиции. Несколько месяцев прокатились мимо акробатическим колесом. И едва Оливье выдохнул, как отец преподнес ему новое потрясение. В один из дней он твердо заявил, что театру нужна реформация и уволил всех кукловодов. Расслабленные марионетки сидели тремя рядами перед Труверами, и все они были неподвижны, даже оживший Живаго.
Ты помнишь, что в точности делал? спросил мастер Барте.
Оливье смекнул, о чем речь. Он помнил.
Я придумал ему личность.
Но у него была личность, поправил мастер.
Нет, возразил Оли. Он впервые вступил с ним в спор о театре. У него были дела задачи, как у персонажа пьесы, которому не надо жить за ее пределами. А я обрисовал его черты с ходу, те, что подмечал по ночам, разглядывая его перед сном. Это было похоже на эскиз ты редко его делаешь, только когда «нагуливаешь» вдохновение. Если бы я знал, мне стоило лучше постараться.
Он виновато посмотрел на Живаго, но тот склонил почтительно голову, выражая благодарность.
Хм, правда, правда, признал мастер. А у кого, по-твоему, в нашем театре есть свои черты? Вне сцены.
Думаю, у Солы точно есть.
Оба взглянули на упомянутую девушку. Она сегодня была облачена в лучшее из своих платьев из яркого желтого шелка с огромным бантом на поясе и кружевным высоким воротником. Рыжая куколка сидела неподвижно, едва склонив голову на бок.
Ты талантливый мальчик, Оли. Иначе и быть не могло. В свои двенадцать лет
Мне тринадцать, перебил Оливье. А когда отец посмотрел на него с удивлением, сказал. Позавчера мне исполнилось тринадцать.
Мастер Барте устало выдохнул. Вина ужалила его, как неудачно приколотая булавка. Он постарался ее выудить.
Что ж, я ужасный отец. Нет, нет, это правда. Я почти не обращал на тебя внимания, а теперь, когда получил подтверждение, что ты пошел в меня, нагрузил работой, как взрослого. Даже забыл о таком важном празднике, повинился он.
Не то, что бы мы регулярно его праздновали, пожал плечами Оливье. Я помню раза два, нет, три. Два раза инициатива принадлежала Маро. А потом она умерла. Ле Гри поздравил меня с семилетием.
Не добивай меня, Оли, помотал головой мастер.
Это не в упрек, мальчик посмотрел вслед отцу, который с тяжелым вздохом присел на расписанный куб и стянул чепец с головы.
Смотр марионеток проводился сегодня неспроста: мастер хотел поручить ему весь театр. Но Оли, до того вдохновленный, сейчас был напуган. Он не мог оживить их всех.
Я не понимаю, как это сделать, начал Оливье. Я совершенно не представляю, каким должен быть настоящий Орсиньо или старик Женераль, или его слуга, или девица, за которой он постоянно ухлестывает, или
Оли, Оли, постой, мастер Барте взял его руки в свои и принялся успокаивать.
Я ошибусь. Я совсем не знаю людей за пределами нашего цирка. Я не, он запнулся. Он даже не знал, чего не знает таков был парадокс его невежества.
Мастер Барте гладил мальчика по волосам и рукам, словно баюкал плаксивого ребенка. Он совсем не разобрался за эти месяцы, как обращаться с тринадцатилетним сыном, и когда дети перестают быть в сущности детьми.
Я не тороплю тебя, убеждал он. Нисколько не подгоняю. У тебя есть талант, его нужно развивать. Я выгнал кукловодов не потому, что рассчитываю на твой скорый успех. Просто хочу, чтобы ты учился без гнета зависти и интриг артистов, которые рано или поздно поймут, что не годятся тебе в подметки. Мальчик мой, скажи, если желаешь, чтобы тебя оставили в покое Невозможно принудить быть творцом.
Я хочу, я очень хочу, Оливье начал собирать слезы на ресницах, едва заметно вдрогнув плечами. Но мне так страшно Они же потом будут живыми, правда, живыми. Ошибаться никак нельзя.
Мастер Барте широко улыбнулся и потрепал Оливье за щеку.
Это как с детьми. Им нужно дать жизнь и еще то, на что ты способен расщедриться. И все. И на этом все.
Оливье поджал губы, и его уголок рта уполз куда-то набок. Он так сдерживал эмоции. Оливье размашисто кивнул, тряхнув черными кудряшками. В растворенной под тканью шатра тишине пахло тяжелой сладостью театральных костюмов. Мастер Барте безмолвно подобрал сюртук со спинки стула и пошел на выход. Оливье так и стоял, понурив голову и держа руки в карманах брюк. Мастер обернулся и бросил ему напоследок:
Мы все равно ошибаемся.
Полог закрылся за ним, как кулиса в конце акта. Трава под подошвами ботинок была влажной и холодила ноги. Оливье поднял взгляд на безучастных марионеток. И только Живаго неловко ему улыбнулся и сказал: «Мне нравится, каким вы меня сделали». Приободренный Оливье улыбчиво наморщил нос в благодарность. Его глаза шарили по рядам в поисках следующего творения. Но на ум ничего не шло. Тогда Оливье позвал Живаго «пойдемте» и протянул руку. Тот вскарабкался по его рукаву и уселся на плечи, как ребенок на шею отца в зрительской толпе. И Оливье пошел искать материалы для творчества. Цирк стоял в небольшом городке под говорящим названием Шевальон. Большинство местных жителей происходили из военной аристократии, и потому местное общество походило на закостенелое дворянское собрание матушки, тетушки, дети, старики и незамужние девицы, ожидавшие, когда в соседние дома вернуться отпускные офицеры. Тихое, чинное место. В таких местах фактически правит не губернатор, а какой-нибудь совет попечителей из почетных горожан, которые обожают гирлянды из фонариков, ухоженные клумбы и сезонные мероприятия. Любой балаган вызывал у них чистоплюйскую панику, поэтому бродячих артистов они не привечали. Однако происхождение мастера Барте давало им возможность найти оправдание своей радости от посещения его представлений.