А если он убил случайно? Оборонялся. Или перевернулся на машине и остался живым, а пассажир помер? хитро охлаждал ненависть Тихонова Александр Павлович.
Ну на секунду терялся Володя. А украсть случайно можно? Кошелёк в автобусе у тётки выгрести? Залезть в форточку и скоммуниздить у работяги деньги, которые он в шкафу между трусами и майками хранит? Тоже нечаянно залез в дом ханурик? А раздеть человека на улице под дулом обреза и всё ценное забрать, тоже можно в целях самообороны? Может, их вместо тюрьмы в Сочи посылать, в санатории на семь лет? Нет, бляха, всех к стенке!
Вот такую противоречивую натуру имел друг Маловича Вова Тихонов, но Шуре нравились его сентиментальность и любовь к добру. А на стародавнее маниакальное желание Вовы переделать закон и расстреливать даже простых карманников Малович всё мечтал натравить одного знакомого психиатра, да всё времени не хватало. Крутились они, много полезного делали. Очищали жизнь от всякой мрази. Но на себя времени не было никогда.
Прибежал Тихонов в больницу и застал Маловича в его палате за партией игры в подкидного дурака с двумя соседями. Морда у него была розовой, а на бицепсе держался лейкопластырем широкий бинт. Из которого не просочилось ни капли крови.
Шура! обнял Тихонов друга. Живой, мать твою!
Он уложил на его тумбочку колбасу, сыр пошехонский, банку виноградного сока и кулёк с халвой, без которой Малович жил безрадостно. Он имел при себе халву всегда. В столе кабинета, в портфеле, дома. И не брал её только на задержания.
Допросил задержанного? спросил Малович и тоже обнял друга.
Нет же. Пока только пальчики его с «финака» в колонию отправляли. Нам привезли бумажку, что это Сугробин Константин Андреевич. Три ходки на зону. Все за убийства. Освобождался всегда досрочно за примерное поведение. Убивал четыре раза. Жену за измену. Кореша прямо в пивнухе за оскорбление, ну и двоих ювелиров в один день прикончил при разбойных нападениях на магазины с целью набрать килограмм золота и хоть горсть бриллиантов.
Так у него как минимум две расстрельные статьи по «гоп-стопу», очень удивился Александр Павлович. Это ж на какие в хрен собачий шиши он дорогих адвокатов закупал? Не простой паренёк. Не сиротка беззащитная. Он чей-то! Какой-то большой дядя у него ангелом хранителем работает. С какой такой радости? Вот головоломка. Ну, а что-нибудь вообще он тебе сказал?
Да не может он, Шура, вообще разговаривать. И ещё денёк-два не сможет, Тихонов засмеялся. Ты же его к стене приложил со всей дури. У него три зуба осталось. Нос не дышит. Переломан. И вообще башка пока не включается. Правда, я в камере его тоже маленько помял для пользы дела и за тебя в отместку, извини уж. Как зовут его, он вспомнил. Больше ничего. Но с ним Суханов, наш врач, работает. Через день, то есть уже, выходит, завтра обещал привести хмыря в форму, для допроса пригодную.
Эх, жаль, что я сегодня на партийном собрании не выступлю, улыбнулся Александр Павлович. А мне всегда начало собрания нравится. Всё так торжественно, как на похоронах. « Поступило предложение по кандидатурам для выбора в президиум собрания. Слово предоставляется лейтенанту Яковенко. Кто «за», кто «против», кто «воздержался»? Единогласно»! Яковенко считывает с бумажки десять фамилий. «Прошу членов президиума занять свои места. Слово для оглашения повестки дня нашего собрания имеет майор Коробкин». Кто «за», кто «против», кто «воздержался»? «Единогласно!» Как прекрасно, мать же твою так распратак! Поэзия высшего класса!
Завтра выпишут тебя? Тихонов уже чувствовал, что дрожь в теле гаснет. Вот сейчас и побриться бы получилось. Завтра отдохнём у меня дома. Зину возьмёшь, Виталика. Отметим День космонавтики. Пусть другие, козлы, забыли, а мы-то помним, гордимся. Наша победа в космосе если и уступает победе в войне, то малость малую. Сколько тоже крови пролито на испытаниях. Никто просто не знает. Не говорят нам. А мы этот космос выстрадали. Как и войну.
Ну, загнул ты, дорогой, нежно потрепал его по седым кудрям Малович. Да ладно. Тебе виднее. Ты чувствуешь. Я вот, например, просто знаю что-то, а ты всем нутром всё пережевываешь. На молекулярном, как сейчас стало модно говорить, уровне. Ладно, ты иди. Собрание скоро кончится. Скажи, чтобы Лысенко распорядился нам дать допросную комнату завтра в час дня. Меня в двенадцать после обхода выпишут. И мы с этим ухарем «за жизнь маленько побазарим».
А шибко он тебя подрезал? осторожно спросил Володя.
Да кто б ему дал, чтобы шибко! Малович был так устроен, что никакую опасность не считал значительной. Может, на самом деле, может, форсу себе добавлял. Никто понять не мог. Даже жена. А она у него ух, какая мудрая была в свои тридцать. Как семидесятилетняя бабушка, которая жизнь поняла и вширь, и вглубь. Ремень вот, гад, малехо попортил. Он из трёх пластов кожаных. Так в первом дырку пробил.
Но это для такого ремня тьфу! Как комарик укусил. Крови из руки, правда, много вытекло. Задел маленько артерию. Ну, так профессор мне долил крови сколько потерялось. Ничего, нормально. Мускулы крепкие. Для нас это главное. Ну, голова, конечно, временами тоже нужна. Так голову я и не подставлю даже случайно. Иди, Вова. Отдыхай. Всё хорошо. Завтра в допросной камере в час дня встречаемся. Будем колоть урку напополам до полной признанки про себя и своих «ангелов хранителей, да до глубокого раскаяния. А потом день космонавтики отметим.
В час дня свежий капитан Малович в отутюженной форме, пахнущий любимым одеколоном «Русский лес» и немного лекарствами из больничной палаты, сидел за столом в допросной и листал дело блатного Константина Сугробина, цокал языком и временами крепко выражался, но в полголоса. Тихонов дело вчера уже посмотрел и потому сидел рядом, делал из бумажного листа голубя. Ждали, когда конвой приведёт задержанного.
Лицом к стене! сказали в коридоре. Ноги расставил. Пошел.
Провернулся ключ и металлическая дверь открылась.
Задержанный Сугробин доставлен, доложил сержант. Заводить?
Нет, давай мы его до автобусной остановки проводим втроём. Чтобы никто не напал на мальчика. И пусть катается до посинения, отозвался Александр Павлович. Тащи его на скамейку.
Разрешите присесть, гражданин начальник? вежливо спросил Сугробин.
Тихонов кивнул на скамейку.
Падай. Сядь удобней. Долго говорить будем.
Да мне куда спешить? прошепелявил Костя. До вечерней баланды ещё семь часов.
Так кого ты завалил, храбрый воин? Малович подошел к нему и сел рядом.
Мля! Я за них отпарился. Оттянул на киче пару лет да на зоне четыре, -Сугробин вздохнул и плюнул на пол.
Вон тряпка. Постели под ноги. Туда плюй. Или всю комнату отдраишь с мылом, Тихонов показал пальцем на тряпку. Сугробин пошел и тряпку принёс, бросил перед ботинками.
Костя, вот ты раньше убил четверых, а отсидел как за украденную в магазине бутылку водки, Малович слегка толкнул его плечом. Это как? Самый гуманный суд советский? Так нет. Тебе дали в первый раз десятку. Вышел через два года. Второй срок восемь лет. И опять ты через полтора года дома. Третий суд опять червонец. И ты через пару лет гуляешь в парке, мороженое лопаешь, девок лапаешь на танцплощадке. У тебя родной папа «кум» в «четвёрке»? Пять с половиной лет оттянул ты вместо двадцати восьми. Может научишь чего надо делать, чтобы соскакивать за хорошее поведение? Мы тоже люди. Можем тоже отчудить чего-то. И в «Белый лебедь!» Так какое поведение на зоне хорошее? За что раньше срока выпускают? Окурки под шконку не скидываешь или вертухаев заточкой не протыкаешь?
А я хрен его знает, засмущался урка. Мне «кум» говорит, что я или вдруг под амнистию иду, а то за примерное поведение волю дают. Мне чё, отказываться?