Шпенглер, как и многие другие философы, цитирует высказывание Августина Блаженного, чтобы объяснить свое понимание судьбы: «Quid est ergo tempus? Si nemo ex me quaerat, scio; si quaerenti explicare velim, nescio; fidenter tarnen dico, scire me» («Итак, что же такое время? Пока никто меня о том не спрашивает, я знаю; когда меня спросит кто-нибудь, и я хочу дать объяснение спросившему не знаю. И все же с достоверностью утверждаю: знаю».) Кто находится в вихре становления, тот «знает». Но он не может объяснить тому, кто наблюдает со стороны. И наоборот: то, что видит в вихре становления сторонний наблюдатель, погруженный в вихрь, не сможет признать своей реальностью у него другая реальность. И все это похоже на особенности двух сосуществующих реальностей для наблюдателя объекта, движущегося со субсветовой скоростью, и того, кто движется вместе с объектом (преобразования Лоренца в специальной теории относительности). Мы можем предположить, что свет всегда сопутствует становлению. Где все процессы завершены, там царит только мрак. Там где свет нестерпим для живого, в становлении преобладает хаос. Где хаос остыл, там из него выделились сложные процессы. Жизнь это состояние между хаосом и мраком. От хаоса жизнь берет энергию изменения, а от мрака структуру.
Провидец отличается от ученого прямым усмотрением истины, поскольку его взгляд ищет первофеномены, а не закономерности вещного мира, вращающегося у него перед глазами. Есть судьба и случай текущего момента, поверхностная событийность, а есть знание сверхъестественного прозрение более близких к первозданному хаосу природных состояний и исторической правды размахом в столетия.
В вихре становления: я знаю, но не объясняю. По сути дела, это чувственное знание усмотрение истины без формальных предпосылок. Подобные состояния бывают у великих ученых: сел задумался открыл. Этот карикатурный пассаж из советского кинематографа ирония невежды. Но у того, что находится в вихре становления так и бывает: формула не выводится, а записывается. И она верна не потому, что доказана, а потому, что ее применение приводит к верным результатам. Таково, например, уравнение Шредингера. Так Менделеев открыл Периодическую систему элементов.
Субъектность предполагает свободу воли. И Шпенглер не прав, когда полагает, что древние греки видели только судьбу, но не замечали случай, который эту судьбу преодолевает. Скорее, это литературный прием незыблемый рок и необоримая воля богов. Литература как раз закрывала брешь: слишком много в жизни древнего грека было случайным, подверженным превратностям судьбы. Он наталкивался не на предопределенность, а на случайность: потопы и землетрясения, эпидемии и войны. Несчастный или счастливый случай был доминантой жизни. Именно поэтому религия и литература напоминала о судьбе как о фундаментальной основе жизни. Если повседневность говорила греку, что все зависит от него лично, то жрецы и правители принуждали его уповать не на свои способности, а на данное от рождения предопределение. Помнить о нем полагалось обязательным: литератор, ученый, жрец, царь возвышались над хаосом (вихрем) повседневности и от имени богов диктовали свою волю, которая и становилась реальной судьбой народов и государств.
Восточный человек древности, напротив, был уверен, что все предопределено, и он ни в коем случае не может вырваться из рамок, поставленных судьбой. Именно по этой причине Христос стал для «евреев» (разнородных племен, скопившихся в Иерусалиме) образцом проявления «свободы воли»: человек может выбрать, прежде всего, жить или умирать. Если умирать, то за что умирать. Если жить, то ради чего жить. Восток оседлал вихрь становления и тем приблизился к древним грекам, которые сами сделали шаг навстречу судьбе. Родилась вселенская религия, где жертва добровольное деяние, преодолевающая судьбу. Божья воля отдает случай в распоряжение человека, и он, получив «свободу воли», превращается в субъект становления, сотворца его воля синхронизируется с волей Бога. Если же она асинхронна, то попущение Божие превращается в научение, а для жестоковыйных в злосчастную судьбу.
Такт и ритм
Одно из ключевых понятий философии Шпенглера «такт». Такт связывается с космическим, вневременным. Космос пульсирует периодическими процессами, которые задают режим существования всего, на что мог бы обратить взгляд человек. Но как только он обращает внимание на себя, он обнаруживает не столько такт (например, своего бьющегося сердца), сколько напряжение (своих мышц, своего ума).
Такт это текущий процесс, его антипод напряжение, в котором процесса еще нет, но есть готовность к нему. Сжатая пружина скопила потенциальную энергию, ее напряжение не реализовано. Но именно это и является ее главной сущностью. Боксер еще не нанес удар, но напряжение уже волной прокатывается по его телу, и он опасен этим потенциальным ударом.
Микрокосм, по Шпенглеру, определяется именно этим напряжением, в котором угадывается противопоставление. Напряжение не может быть безадресным. Существо ищет направления разрядки своего напряжения или даже заранее его предусматривает. Для космического такта не нужен повод, он сокрыт в самой природе вещей. Микрокосм преодолевает этот такт в напряжении, делает его своим союзником: напрягается при вдохе, разряжается при выдохе. В такте образуется еще и ритм, а за ним и мелодия. «Музыка» небесных сфер лишь отбивает реперные моменты времени; микрокосм человека «слышит» между реперами глубинную духовную сущность Вселенной. Через удары сердца космос напоминает о себе, о своем вечном и неизбывном присутствии. Человек заглушает удары сердца трепетом своей души, напряжением своей воли, мощными аккордами духовного творчества. И способен освободиться от космического, утверждая свою свободу. Ценой свободы является конечность существования.
Шпенглер пишет, что спящий человек подобен растению: он отдается космическому существованию. Но это не так. Во сне человек встречается со своей сущностью, которая в бодрствовании сокрыта личным напряжением. Но, помимо личного, есть еще и коллективное. Во сне оно приходит как бессознательное со всеми своими напряжениями, которые рвут сердечный такт, преобразуют мозговые ритмы, стесняют дыхание. Тот же позыв есть в единодушном вздохе публики, в движении пришедшей в ярость толпы, в поступи слаженного воинского подразделения.
Частотный ритм частного существа может быть настроен на такт космоса, и тогда сущности сольются в единство, станут «оркестром», созвучным мирозданию.
Космос дает разрядку, раскрывая и одновременно завершая внутренний цикл микрокосма. Он придает напряжению цель и направленность, настраивает внутренний мир на внешнее «мы» и «вечность». «Микрокосмические границы оказываются снесенными. Здесь ревет и грозит, здесь рвется и ломится, здесь летит, поворачивает и раскачивается оно. Тела сливаются, все идут в ногу, один крик рвется из всех глоток, одна судьба ожидает всех. Из сложения маленьких единичных мирков внезапно рождается целое».
Стихия массы это то же, о чем писал Салтыков-Щедрин в своей «Истории одного города», завершенной вихрем мистического Оно. Прорвавшийся в частную жизнь космос стирает все фантазии зарвавшихся жизнеустроителей, а с ними сметает и целые народы и цивилизации. Сильные чувства становятся социальной истиной, отбрасывая смутность частных ощущений, ставших переживанием несвободы в свободном напряжении внутреннего мира индивида. Общее переживается как свобода, представляя собой связанность с космическим тактом, добравшимся до глубин частного существа и втянувшим в свою закономерность массы свободолюбивых индивидуальностей. Общество, государство, нация оказываются следствием космической связанности, дающей рамки частным волениям, обеспечивая тем самым свободу, обрамленную границами обычая и закона. Именно поэтому цивилизации оседлы, а кочующие культуры поверхностны и дики. За возделанным полем начинается мир варварства, дикого существования свободных в движении, но порабощенных примитивным уровнем жизни и мысли, народов.