У ней был благовоспитанный и
приличный, но глуповатый муж и не было детей. Она внезапно уезжала за границу, внезапно возвращалась в Россию, вообще вела странную жизнь. Она
слылаза легкомысленную кокетку, с увлечениемпредавалась всякого рода удовольствиям,танцевала до упаду, хохотала и шутила с молодыми
людьми, которых принимала перед обедом в полумраке гостиной, а по ночам плакала и молилась, не находила нигде покою и часто до самого
утра металасьпо комнате, тоскливо ломая руки, или сидела, вся бледная и холодная, над псалтырем.
День наставал, и она снова превращалась в светскую даму, снова выезжала,смеялась, болтала и точно бросалась навстречу всему, что могло
доставить ей малейшее развлечение. Она была удивительно сложена: ее коса золотого света и тяжелая, как золото, падала ниже колен, но красавицей
ее никто бы не назвал; во всем ее лице только и было хорошего, что глаза, и даже не самые глаза — они были невелики и серы,— но взгляд их,
быстрый и глубокий,беспечный до удали и задумчивый до уныния,— загадочный взгляд.
Что-то необычайное светилось в нем даже тогда, когда язык ее лепетал самые пустые речи. Одевалась она изысканно. Павел Петрович встретил
ее на одном бале, протанцевал с ней мазурку, в течение которой она не сказала ни одного путного слова, и влюбилсяв нее страстно. Привыкший к
победам, он и тут скоро достиг своей цели; но легкость торжества не охладила его. Напротив: он еще мучительнее, еще крепче привязался к этой
женщине, в которойдажетогда, когда она отдавалась безвозвратно, все еще как будто оставалось что-то заветное и недоступное, куданикто не
мог проникнуть.
Что гнездилось в этой душе — бог весть! Казалось, онанаходиласьвовластикаких-то тайных, для нее самой неведомых сил; они играли
ею, как хотели; ее небольшой ум не мог сладить с их прихотью. Все ее поведение представляло ряд несообразностей;единственные письма, которые
могли бы возбудитьсправедливые подозрения ее мужа, она написала к человеку почти ей чужому, а любовь ее отзывалась печалью: она уже не
смеялась и не шутила с тем, кого избирала, и слушала его и глядела на него с недоумением. Иногда, большею частью внезапно, это недоумение
переходило в холодный ужас; лицо ее принимало выражение мертвенное — и дикое; она запиралась у себя в спальне, и горничная ее могла слышать,
припав ухом к замку, ее глухие рыдания. Не раз, возвращаясь к себе домойпосленежногосвидания, Кирсановчувствовал на сердце ту
разрывающую и горькую досаду, которая поднимаетсявсердцепослеокончательнойнеудачи."Чего же хочу я еще?" — спрашивал он себя, а
сердце все ныло. Он однажды подарил ей кольцо с вырезаннымна камне сфинксом.— Что это? — спросила она,— сфинкс?— Да,— ответил он,— и
этот сфинкс — вы.— Я? — спросила она и медленно подняла на него свойзагадочныйвзгляд.— Знаетели, чтоэто очень лестно? — прибавила
она с незначительною усмешкой, а глаза глядели все так же странно.