У твоего слуги есть часы? удивление всё ещё не прошло, а вот вся злость на Кароляка вдруг куда-то подевалась. Глеб сказал себе, что Габриэль старше его, и он, Глеб, может быть, просто не понимает сурового мужского юмора, видимо, в мужских компаниях так и должно быть
Нет, но он сидел всё это время в трактире, где есть часы, пояснил Габриэль, покровительственно улыбаясь.
Шляхтичи один за другим вскочили в экипаж и упали на обшитое порыжелой от старости кожей сиденье. Теодор обернулся к ним лицом и проговорил наставительным тоном, протягивая свёрнутую медвежью шкуру:
Прикройтесь, панове, сегодня мороз.
Мороз, Теодор, мороз, согласился Кароляк, кутаясь в полость.
Шляхтичи прижались друг к другу на морозе, и фаэтон тронулся, чуть поскрипывая колёсами.
Колёса скрипят, Теодор, недовольно сказал Кароляк немедленно.
Скрипят, пан, прошу прощения, отозвался кучер виновато. Завтра же поправим это дело.
Под неторопливый и незлобивый разговор Габриэля с кучером Глеб задумался о странностях сегодняшнего дня.
Они провели у Олешкевича почти четыре часа, и Глеб так и не мог понять, зачем они туда приходили.
Увидеться с Олешкевичем?
Попить у художника чай?
Поссориться с Пржецлавским?
Он не понимал.
Невзорович покосился на Габриэля Кароляк уселся на господском сиденье фаэтона, кутаясь в просторную медвежью полость (питерский мороз забирался и под неё, а уж тем более, под щегольский цилиндр Габриэля), и тут же чуть тряхнул головой а прав ли он в своих подозрениях? Не на пустой ли след оглядывается?
Но он не мог отделаться от ощущения, что не его познакомили с нужными людьми, а нужным людям показали его.
О чём задумался, пан Невзорович? Габриэль весело толкнул Глеба в плечо под медвежьей шкурой, словно почуяв сомнения. приятеля.
Интересный был день, медленно ответил Глеб, и Кароляк тут же подхватил:
Да, и как твои впечатления от пана Юзефа? По-прежнему считаешь его интересным человеком?
Ты про Олешкевича?
Ну не про Пржецлавского же, поморщился Габриэль. Какой он пан Юзеф? Он действительно Осип уже, самый настоящий Осип.
В голосе Габриэля явственно прозвучала неприязнь, почти ненависть, та, что ещё утром удивила Невзоровича, и Глеб наконец спросил:
А с чего ты к Пржецлавскому так будто он твою любимую пасеку вывез и тебя без мёда оставил?
Ты не шути такими вещами, медленно и тяжело выговорил Кароляк. Ты его мундир видел? Мы тут в этом городе воплощённой ледяной мечте взбесившегося геометра, что бы там ни говорил Олешкевич мы просто живём. Кто-то потому что тут есть приличное общество, кто-то потому что так деспот велел а Пржецлавский тот служит! Царю служит, тирану! Пусть не на военной службе, пусть на статской это всё равно!
Я ведь тоже буду служить, задумчиво сказал Глеб.
Ты дело иное, пожал плечами Габриэль. Тебя опекун твой вынудил, к тому же ты и тут сумел вывернуться к тому же, когда станешь полнолетним, ты можешь и не служить. А Пржецлавский он сам так захотел! Ну ничего, погоди, придёт время
Кароляк осёкся, словно наговорил лишнего, покосился на Глеба тот молчал, словно не обратил внимания на оговорку приятеля.
Глава 3. Дно
1
Рождественский бал так и не состоялся, петербуржскому свету было не до того хоронили утонувших в наводнении, чинили порушенные водой дома, вставляли выбитые стёкла, навешивали двери и ворота, скалывали и выносили из подвалов зеленоватый лёд, разбирали выброшенные на берега корабли.
Но вскоре после рождества (во дворе корпуса жгли фальшфейры, гулко палили пушки в Крепости на Заячьем и на Кронверке, воспитанники, толпясь у окон, заворожённо смотрели на Большую Неву, где над коряво дыбящимся льдом взлетали и лопались фейерверки) по корпусу пронёсся слух, что на новый год бал всё-таки состоится. Старшие кадеты и гардемарины посмеивались над младшими: «Гляди, баклажка, как девчонку в руки впервой ухватишь, так не забудь, что танцевать собрался, а не щупать или ещё чего». Младшие отмахивались и густо краснели, а у самих сердце замирало многие из них, особенно провинциалы вроде Грегори или такие, как Влас, новодельные дворяне, на балах бывали редко, а то и вовсе никогда, и этот новогодний бал, первый в 1825 году, для них был первым вообще.
С самого утра субботы в большом танцевальном зале корпуса раздавался хрипловатый и звонки рёв труб музыканты в строгой униформе, похожие на гвардейских офицеров, пробовали свои инструменты, взяв их в руки впервые после наводнения. В этом рёве и грохоте барабанов вразнобой, терялся мелодичный плач гобоев и тоскливый плач скрипок. Наконец, когда каждый проверил свой инструмент, музыканты разобрались и выстроились на возвышении вдоль стены (кадетам было прекрасно всё видно сквозь распахнутую дверь они толпились в небольшом коридорчике-закутке), дирижёр взмахнул палочкой, и геликон выдул первую хрипловато-протяжную ноту.
Симфония 8, Франц Шуберт, заворожённо прошептал Глеб, блестя глазами. Грегори недовольно, как всегда, когда Глеб проявлял своё всезнайство, покосился на него, но смолчал.
Это что, мы под это будем танцевать? с лёгким страхом спросил Влас.
Трое друзей стояли у самой двери в зал, сумев пробиться в первый ряд в затылок им дышали другие баклажки.
А что ж, вполне возможно, хладнокровно бросил Глеб. Для него этот бал не был первым, и шляхтич волновался гораздо меньше остальных кадет-первогодков.
Гости начали съезжаться в Корпус ближе к полудню.
Останавливались кареты, выпуская из холодных, обшитых кожей и бархатом недр укутанных в меха девочек и девушек, взрослых дам и дебелых матрон. Подкатывали фаэтоны и ландо, с подножек которых вальяжно спускались щёголи и франты в распахнутых шубах, цилиндрах и боливарах, брезгливо ворошили носками штиблет непритоптанный снег на брусчатке. С извозчичьих пролёток молодцевато спрыгивали офицеры флота, поправляли на головах бикорны и стряхивали с эполет считанные снежинки день выдался малоснежный и морозный.
Корпус наполнился гудением и говором. В печках дружно гудело пламя, изразцы излучали тепло, над кровлями корпуса поднялись полупрозрачные дымные столбы.
Гардемарины прифранчивались. Стряхивали с мундиров и фуражек мельчайшие частички пыли, начищали суконкой до блеска пуговицы и кокарды (денщики гардемаринам были не положены, и все работы приходилось делать самим), наводили чёрный глянец на штиблеты.
Глядя на них, тянулись наводить глянец и кадеты старшие и младшие.
Корф (Грегори вдруг понял, что не знает его имени курляндца все называли по фамилии, что было и красиво, и удобно, а к сближению и фамильярности этот немец-перец-колбаса и не стремился) несколько мгновений придирчиво смотрел в зеркало потом пригладил резным костяным гребешком едва заметные усики. Какие там усики пушок над верхней губой, расчесать нечего. Заметив, как усмехается Шепелёв, курляндец покосился на него видно было, что Корфа так и подмывало отвесить наглому баклажке добрую кокосу, чтоб не скалил зубы над старшими. Помедлив несколько мгновений, курляндец всё-таки преодолел искушение и подмигнул Грегори:
Кто-то когда-то мне говорил и держал за верное что если усы чаще расчёсывать и растирать, то они быстрее вырастут
Думаешь, правда? Шепелёву смерть как хотелось расхмылить во весь рот.
Да кто его знает, пожал плечами Корф, вновь проводя гребешком по верхней губе. Но хуже-то от этого не станет, даже если врут а если правда, то поможет.
И ты хочешь, чтобы усы быстрее выросли? голос Грегори дрогнул от сдерживаемого смеха. Корф подозрительно покосился на него, прикидывая, не следует ли всё-таки отвесить первогодку затрещину.