Савва слышал, что хозяин свиней последние десять лет жил как не в себе; близкие перестали за него бороться: от него ушла жена и уехали дети, потому что не могли узнать его, говорили ему, видно пытаясь вразумить, что он изменился, что он стал думать только о деньгах и о том, «ка бы их да побольше понажить». Говорили не раз и не два, говорили мягко, криком, угрозами как об стену горох! Да разве тогда он мог слышать что-то другое, кроме шелеста купюр и звона монет! Вот все и отступились от него, и он остался один среди свиней.
Теперь, вылеченный одним экзорцистским ударом иконы, он с благодарностью смотрел на Савву, и, пав на колени в грязь, уговаривал оставить ему ту самую исцеляющую икону, которой только что получил по голове. Ах, как он упрашивал, как раскаивался, временами даже шутил, каламбуря: «Исцелил иконой? Так отдай лик оный!» И ведь упросил! Уговорил! Убедил Савву, говоря, что именно этой иконой тот выгнал бесов, сидящих в нем исцелил! И действительно, сейчас он казался здравомыслящим, да и был таким. Савва вспомнил, как по-звериному необузданно, пугающе выглядел исцеленный до удара об икону и согласился с аргументами и тоже скаламбурил: «Хозяину свиней, оставшемуся без свиней, без сеней, но ставшему сильнее, а не синее!» Смех смехом, но свиньи, мирно ходившие вокруг него, тогда еще лежащего в грязи, в тот момент, как он начал приходить в себя и подниматься с колен, вдруг взбеленились и кинулись всем стадом в близ лежащее болото, где и потонули. Савва часто вспоминал ту поистине библейскую сцену.
Могла ли художественная натура Саввы устоять в такой эпической мизансцене, срежиссированной самим Всевышним? Нелепый вопрос. После этой поездки, знаменательной исцелением хозяина свиней и бесследным исчезновением целого стада в болоте, Савва увеличил свою богатую коллекцию икон сразу чуть ли не наполовину! Вот тогда он впервые почувствовал азарт! Какая боль раздирала его сердце! Какое наслаждение испытывал он в тот миг! А это был всего лишь азарт! И ведь азарт мог легко перейти в неуправляемую страсть, и он бы вошел в музейные каталоги как коллекционер икон. Коллекционер икон! Какой позор, какое нравственное падение, какое дилетантское отношение к преданию Руси. Провидение ниспослало ему тогда работу над спектаклем по рассказам Достоевского, и он, разбирая тексты русского гения, переосмыслил значение иконы, даже тогда в застойные безбожные времена! Это сейчас он понимает, что каждая икона была явлена ему, чтобы он сберег ее для передачи в восстанавливающийся монастырь, а тогда он, как больной лудоманией, с нарастающим азартом приобретал и складывал одну к другой в своем кабинете. Хранил их до поры, пока не попал на Соловки.
Монахи только начали изгонять царившую здесь повсюду предвестницу мрака пустоту и возрождать тихую затворническую жизнь обители, издревле укрывавшей опальных, но превращенную совдепией в жуткий лагерь с аббревиатурой «СЛОН» и потерявшую за семьдесят лет не только купола и кресты, но и почти все иконы. Пустота, как ненасытная галактическая черная дыра, сожрав всю утварь и священные образа, угрожающе подобралась к многовековым постройкам, намереваясь проглотить даже гигантские валуны и пудовые булыжники, которые искусной стеной окружали монастырь и охраняли его целостность и независимость.
Савва, зайдя в надвратную церковь Благовещения Пресвятой Богородицы, увидел голые щербатые стены с ржавыми коваными кольцами. Из ниш, углов, из стенных проемов тянуло мглистой сыростью и почти явственно ощущалось присутствие потусторонних сил. Здесь был водораздел: человек, находясь тут, чувствовал себя на грани между пробивающимся с небесной высоты светом и тьмой, тянувшей вниз в пропасть так медленно и устрашающе, как всасывают добычу зыбучие пески пустыни Сахары с пугающим протяжным завыванием Дыхание перехватило у Саввы, как будто он стоял пред разверзшейся бездной и смотрел в безмолвную пустоту, готовясь к прыжку И благо, что откуда-то сверху из-под купола на плечо Саввы спустился голубок. «Блаженны нищие духом», раздалось в просторах пустого храма, и эхо долго металось от стены к стене, обнажая тишину.
В этот момент, вслушиваясь в отзвук собственного голоса, Савва осознал весь ужас духовного вакуума:
Как страшно в храме, где стены без фресок, где на месте иконостаса зияющая пустота! Как холодно, как пронзительно холодно! Вот так и души многих, уже очень многих, опустошены безверием от безнадежности и безысходности: смотришь в лица современников и видишь в их глазах эту зияющую пустоту и этот потусторонний холод! Нет, нет! Конечно, есть исключения, и эти исключения особенно заметны среди молодежи и детей. Молодость часто бывает ближе к истине, потому как чиста, кротка и беззлобна, а дети малые дети в большинстве своем ангелоподобны. Да, это исключения, но возможно эти исключения и удерживают наш мир от власти тьмы.
Савва быстро собрался и уехал с острова, пообещав игумену вернуться максимум через неделю. И пока он плыл по Белому морю, мрачный образ гнетущей мглистой пустоты то и дело накатывал на него, будто проверяя на прочность его намерение передать монастырю всю коллекцию икон. Но, видно, так как он решился на это в одно мгновение, именно в ту секунду как взглянул в зияющий провал разверзнутой бездны, то и колебаний никаких не испытывал, просто не за что было сомнению зацепиться, настолько цельным виделся образ пустого храма, настолько неприступным, смиренно ожидающим чуда возрождения. Несколько лет спустя, записывая в дневник эту поездку на Соловки, Савва даже воспроизвел мысленный диалог с темной силой, якобы уговаривающей его не отдавать иконы.
«Темные силы окружили меня и мягкий вкрадчивый голос проник мне в голову:
И зачем ты лишаешься такого богатства? Кому хочешь отдать все, что нажил своим трудом и талантом? Монахи бездельники и шарлатаны! Все религии решают один вопрос как обогатиться за счет другого! И ты знаешь это! Ты же гений!
Но мой разум не поддался соблазну речей князя тьмы его логика хромала. Ведь если он сам признает, что моя коллекция икон безмерно ценна и при этом безудержно поносит монахов и священство, то значит он противоречит сам себе, и все, чтобы он ни говорил ложь. Я вышел на палубу и прокричал в бушующий простор Белого моря:
Ложь! Если она не бесценна, то чего бы тебе виться вокруг меня! Значит бесценна! И бесценна бесспорно преданьем веков и светом истинной веры.
Только я прокричал это, как голос в моей голове исчез. Более того, Белое море успокоилось, и стая лобастых белесых, будто седых, белух радостно приветствовала наш корабль фырканьем и фонтанчиками; и далее белухи так и сопровождали нас до монастыря».
Савва отдал все собранные за двадцать лет гастролей иконы, отдал их все разом наместнику возрождающейся обители, когда через неделю, как и обещал, вновь посетил Соловки. Видимо, узнав о склонности к старинным предметам и, особенно, к артефактам, и в знак особой благодарности за спасенные иконы, игумен передал Савве многовековую власяницу. От нее веяло смирением и тяжким грузом времени: с виду легкая, она была на удивление увесиста. Оставшись один в келье монастыря, Савва не удержался, сбросил рубашку и примерил власяницу прямо на голое тело, как и носили раньше монахи. Надевая ее, он думал, что груз веков, впитавшийся в верблюжью шерсть, прижмет его к земле, но власяница будто окрылила его: он почувствовал, что пролетает сквозь времена, и всевозможные видения нахлынули и взбудоражили его неугомонное воображение. Он вдруг увидел себя в образе Преподобного Соловецкого святого Елисея Сумского, про которого только что, при передаче власяницы, говорил ему игумен. Савва стоял, замерев и боясь пошевелиться. При каждом маломальском движении, при каждом вздохе власяница врезалась в кожу и нещадно кололась, и как будто сотня маленьких скорпиончиков ползала без устали по его телу, щекоча и покусывая. «Скинь власяницу и вздохни свободно!» Но Савва стоял без движений, боясь спугнуть и остановить метаморфозу происходящую с ним он просто, как наяву, начинал отождествлять себя с Елисеем Сумским и проживать последние дни святого в его образе Метаморфоза происходила и с окружающими его предметами и с общей атмосферой