Папа, пожар, все горит, папа!
Лу, нет, я обнял ее, нет, доченька, тебе приснилось.
Но пахнет дымом. Я чувствую. Бежим отсюда!
Она потянулась за одеждой, схватила шорты и принялась их натягивать.
Я встал, повернулся и сел на корточки, чтобы смотреть ей в лицо. И осторожно взял ее за плечи.
Солнышко, это не дым. Не пожар.
Но я же чувствую!
Я опять сел на койку, а Лу усадил к себе на колени. Мышцы ее были напряжены до предела.
Я прижал ее к себе и тихо заговорил:
Принюхайся. Чем пахнет?
Она быстро втянула носом воздух.
Дымом.
Попробуй-ка еще раз.
Замерев, она снова шмыгнула носом.
Дымом.
А еще?
Она перестала шмыгать и теперь дышала спокойнее.
Ничем, сказала она наконец.
Ничем, повторил я.
Тело ее обмякло.
Я уткнулся ей в волосы. И потянул носом.
Да, и правда дымом пахнет. Но только от ее волос и одежды. От меня самого смердит совершенно так же.
Ты знаешь, что сегодня разрешается сделать? спросил я.
Нет. Что?
Сегодня разрешается принять душ!
Принять душ?
Да. Нам разрешено мыться каждый вторник.
А сегодня что, вторник?
Да. Поэтому сегодня душ.
Ой, давно пора.
Да, давно пора.
Лу обеими руками взяла выданное ей полотенце и торжественно, словно подарок, развернула его. Жесткие линии сгиба не расправились.
Лу поднесла полотенце к лицу.
Мылом пахнет.
Я пощупал мое собственное полотенце. Жесткое, плотное. Пахнущее чистотой.
Тебе туда. Я показал на табличку на двери женского душа.
А тебе?
А я в мужской душ пойду.
Лу кивнула. Я видел, что ей не хочется оставаться одной, но упрямиться она не стала.
Не забудь голову помыть, напомнил я, первый раз откроешь душ и быстро намочишь, потом потри, чтобы побольше пены появилось. Три обеими руками.
Я показал на собственных волосах.
Остальные два раза душ включишь, чтобы смыть пену. Да смотри, чтобы пены не осталось.
Ладно.
Не забывай душ можно пускать три раза. Сначала один. Потом еще два.
И чтобы не осталось пены.
Терморегулятора на душе не было, но, когда я пустил воду в первый раз, она все равно пошла тепловатая. В такую жару вода до конца не охлаждалась.
Струи ударили меня по затылку, застучали по голове. Я старался прочувствовать каждую каплю, попадающую мне на кожу. Наслаждался каждой из них.
Потом вода резко закончилась. Я запрокинул голову и посмотрел на душ. Капнуло еще несколько капель, а потом и их не стало.
Последняя ленивая капля оторвалась от блестящей головки душа и упала на пол. И все.
На стене висел тюбик с жидким мылом. Такая забота меня почти растрогала надо же, кто-то вспомнил, что нам и мыло нужно.
Я надавил на него. На ладонь вытекло немного мыла. Взбивая пену, я потер ладони друг о дружку.
Потом я долго и тщательно намыливал себя. Голову, шею, руки, ступни, внутреннюю поверхность бедер, ягодицы.
Скользкая пена легко расщепляла жир. Удаляла пепел. Таким грязным я еще не бывал. Еще никогда от меня так не воняло потом. И дымом.
Несколько секунд я ни о чем больше не думал, ни об Анне, ни об Огюсте, лишь о мыле, и о воде, и о том, каково это вновь обрести собственное тело и лишиться целого слоя кожи.
Я и сам сделал так, как велел Лу, две последние порции воды потратил на то, чтобы ополоснуться, и теперь пена мягкими холмиками лежала у моих ног.
Я быстро вытерся. Полотенце жестко терло кожу, ощущение было приятное, а когда я потер руки, избавляясь от омертвевших клеток, ткань потемнела.
Потом я вытащил из сумки одежду. По-прежнему грязную и зловонную. Надо будет узнать, можно ли где-то здесь ее постирать.
Под одеждой лежали паспорта Анны и Огюста. Я взял паспорт Анны и, как много раз за последние недели, провел пальцами по гладкой обложке. Открыл паспорт.
На фотографии Анна не улыбалась, да и сам снимок был черно-белым, так что Анна была на себя не похожа. Там было не видно, что волосы у нее золотистые. И что в глазах зеленые прожилки. И что походка у нее быстрая, словно Анна вечно куда-то радостно спешит, даже когда на самом деле все наоборот.
Но других ее фотографий у меня не осталось.
Я поднес паспорт к носу и принюхался. От него все еще пало гарью.
Зато сам я сейчас чистый. Пожар я с себя смыл.
А смыв с себя запах дыма, я стер и воспоминания о ней.
Я вцепился в футболку. От нее по-прежнему пахло дымом. Анна все еще была здесь. Она и Огюст. Они здесь.
Сигне
Душ я приняла в закутке между салоном и форпиком, прислушиваясь, как работает насос, и стараясь не слишком брызгать на стены, чтобы вода попадала в емкость подо мной, потому что стока в закутке нет. Я намыливала тело, и оно наливалось силой и упругостью, словно мне снова было двадцать. Потом я налила полный бак воды из крана на причале: воды надо много, мне придется держаться подальше от берега, пока они не бросят поиски. На всякий случай я наполнила еще две двадцатилитровые канистры и втиснула их в ахтерпик. Этого достаточно, чтобы пробыть в море много недель, пока они будут искать, если, конечно, вообще затеют поиски, если поймут, что это моих рук дело, а они, возможно, поймут: деревенские меня видели, они узнали «Синеву» и знают мою историю, уж два и два сложить у них мозгов хватит.
Последний час, дожидаясь, когда солнце сядет и причал опустеет, я просто ждала. Села с чашкой кофе на палубе, заставила себя спокойно поесть сжевала пару бутербродов со скумбрией. Давно еда не казалась мне такой вкусной. Медленно пережевывая, я смотрела на старый папин дом. Когда-то папа жил тут, возле порта, но теперь дом опустел. После папиной смерти я по дешевке продала его кому-то под дачу. Они, похоже, нечасто сюда наведываются: окна смотрели на меня черными пустыми квадратами.
Дом такой же безмолвный, как и сам порт, потому что все разошлись и я осталась одна.
Я спрыгнула на причал и направилась к грузовому судну, тяжелому железному лесовозу с потеками ржавчины вдоль сварных швов. На палубу я перепрыгнула легко, а приземлилась почти бесшумно.
Рубка была заперта, но остальные двери открыты, никому и в голову не пришло запереть их, видно, не предполагали, что нечто подобное может произойти тут, в рукаве фьорда, в кишечнике фьорда, в его темном нутре, где всем плевать, где все, что когда-то имело для нас значение, медленно застраивалось, истощалось, где исчезли река, водопады, пастбища, и всем плевать, даже если ледник Блофонна уничтожат, никто не услышит и не увидит, они как он, все они, все его поколение, мое поколение, им надо вино подороже, дачу попросторнее и интернет побыстрее.
Я спустилась в трюм. Здесь холодно, холодильная установка тихо гудела. Я отыскала выключатель и заморгала, глядя на яркую лампочку, на вырывающийся у меня изо рта пар, на контейнеры со льдом, пока еще стоящие на слани. Я подошла к ближайшему и погладила твердый пластик. Дорогостоящая упаковка темно-синий пластик, блестящий, бесшовный. Такой и за четыреста пятьдесят лет не разложится, и за пятьсот тоже. Может, и дольше продержится, дольше, чем пластиковая бутылка, дольше, чем одноразовый подгузник, солнечные очки, кукла Барби, флисовая толстовка. Намного дольше, чем человек.
Я открыла верхний пакет, за клапан пришлось тянуть, он уже успел примерзнуть. И увидела лед, в дополнительной вакуумной упаковке, тоже из пластика, защищенный толстым слоем белого изоляционного материала. Я на миг положила руку на лед, ощутила под пальцами его холод и закрыла клапан.
Первая партия далась мне на удивление легко: я отнесла контейнер наверх и швырнула на железную палубу, откликнувшуюся дрожью в ногах. Впрочем, шуметь я не боялась. Откинув клапан, я вытащила из пластика куски льда. Пальцы тотчас заледенели, я надела перчатки, которые не забыла захватить, и выбросила лед за борт, во фьорд.
Со вторым контейнером я тоже легко справилась, и с третьим, и с четвертым, но потом сделалось тяжело, сил не хватало, льда чересчур много.