Есть, настаивал я.
Давид, послушайте
Как вас зовут? спросил я.
Жанетта
Так вот, Жанетта. У вас тоже наверняка есть семья. Представьте, если бы дело ваших касалось.
Моих?
Ваших родных. Самых близких родственников.
Я тоже потеряла родных, сказала она.
Она тоже потеряла родных.
Ну разумеется. Она тоже кого-то разыскивает, того, кого, возможно, больше не увидит. Мы все в одинаковом положении.
Простите, извинился я, просто у вас есть доступ к базам. Я показал на компьютер. Вы ведь этим и занимаетесь, верно? Ищете людей?
Ищете людей. Звучит по-детски. Я для нее и есть ребенок. Ребенок, который сам притащил сюда ребенка. Я выпрямился. Погладил Лу по голове вымученным отеческим жестом.
Нам надо найти Анну. Это ее мать, сказал я и торопливо добавил: И ее брата. Пусть не думает, что я забыл про Огюста.
Сожалею, но вы расстались двадцать четыре дня назад, ответила она, за это время что угодно произойти могло.
Двадцать четыре дня это не так долго, возразил я.
Возможно, они попали в другой лагерь. В ее голосе сквозила жалость.
Да, быстро согласился я, наверняка так оно и есть.
Я могу объявить их в розыск, сказала Жанетта и снова улыбнулась.
Она и впрямь старалась обойтись с нами по-доброму. Я тоже ответил ей вежливо мол, спасибо, вы очень добры. Мне хотелось показать, что я тоже так умею. Сидел я, плотно прижимая руки к туловищу, пряча от нее круги пота в подмышках. Я снова посмотрел на Лу.
И снова не увидел ее лица. Она сидела так же неподвижно, как и я, уткнувшись в коленки.
После такого сидения на лбу у нее остаются отметины от ткани клетчатые вмятины на гладкой коже.
Когда мы ушли оттуда, я не стал брать ее за руку. Мне хотелось бежать. Кричать. Но я заставил себя идти спокойно.
Цикады. Они не сдаются. Они всё выносят.
Я цикада.
Сигне
Мне надо было кое-что наладить. На лодке вечно есть чем заняться смазать, уложить тросы, подклеить, почистить, прикрепить; когда у тебя есть лодка, дела найдутся всегда. К тому же мне надо зайти в отель навестить братьев. С тех пор как они взяли отель в свои руки, я их почти не видела, а надо бы. Но вместо этого я сижу в салоне и пью чай, не в силах пальцем пошевелить. Я уже целые сутки провела в Рингфьордене, дома, и теперь просто сижу и прислушиваюсь.
Тарахтенье вертолета не стихало с самого утра. То удаляясь, то приближаясь, он кружил над горой, от ледника к заброшенному рыбоприемнику и обратно. Рыбоприемник переживал второе рождение: здесь рубят лед. Рубят и упаковывают, чтобы потом отправить на экспорт.
Тарахтенье затихает и становится громче, оно теперь не звук, а нечто осязаемое, нечто, въевшееся в меня, дрожанье пропеллера нагоняет рябь на воду во фьорде, палуба дрожит так, что в позвоночник отдает.
Возможно, деревенские жители жалуются, возможно, пишут в местную газету, изливают свое нытье в читательских письмах. Ведь хоть какое-то мнение у них есть, что-то они должны говорить?
Я еще ни с кем тут не разговаривала и ни о чем не спрашивала, но теперь встала и решила дойти до магазина.
Я кивнула кассирше. Она, похоже, меня не узнала, да и мне ее лицо показалось незнакомым. Я одна из тех немногих, кто уехал, кто выбрал другую жизнь. Сигне Хаугер, журналистка, писательница, активистка местные, может, и не читали ничего из написанного мною, но обо мне они, несомненно, слышали и уж точно обсуждали, как я приковывала себя цепью и как меня сажали за решетку.
Но нет, кассирша меня не узнала, потому что лишь равнодушно кивнула в ответ. Мне бы поинтересоваться, не знает ли она чего, да и вообще, что она думает про Блофонну и про вертолеты, большинству нравится делиться собственным мнением. Стоило бы, наверное, перекинуться с ней парой слов забавное выражение, перекинуться, словно побыстрее хочешь закончить такую беседу, может, именно поэтому мне и не нравится эта форма общения, и неважно, знакома я с собеседником или нет. Но сегодня я должна выяснить нечто конкретное, а это дело другое. И тем не менее я никак не могла заставить себя подойти к ней. Это будет выглядеть странно, неестественно, нет, лучше подождать, когда подойдет моя очередь расплачиваться.
Я стала складывать в корзинку продукты хлеб, сок, консервы, чай, моющее средство. В эту секунду над дверью звякнул колокольчик и в магазин вошли две пожилые женщины. Вот они-то только и ждали, чтобы словечком перекинуться. И не одним. Болтали так, словно им за это приплачивают, но не про вертолеты и не про лед. Про Блофонну ни одна даже не заикнулась.
Я не сразу их узнала, да и вообще узнала только по голосам. Мы вместе ходили в школу, и удивительно, но голоса у них остались теми же, что и в юности, тон то высокий, то низкий, и смех.
Нет, надо поздороваться иначе выйдет глупо. Я сделала шаг в их сторону. Возможно, они знают что-то о леднике, возможно, им и не наплевать вовсе. Но одно произнесенное ими слово, одно имя заставило меня остановиться.
Магнус.
Они заговорили о нем. Оказалось, одна из женщин его сноха, и у нее были новости. Он переехал во Францию это она сказала с неприкрытой завистью, а домой приезжает только на собрания совета директоров. Похоже, от должности руководителя «Ринг-гидро» он отказываться пока не надумал, ну конечно, свою работу он обожает, хотя и живет пенсионерской жизнью на юге, играет в гольф и дегустирует вино, это просто чудесно она именно так и сказала: «чудесно». Я решила еще постоять за стеллажом.
Чудесно, значит. Ну да, могу себе представить, несколько лет назад я как-то раз увидела его на улице в Бергене. Он, судя по всему, спешил на какое-нибудь заседание в костюме и дождевике, а в руках дипломат. Вечная униформа норвежских бизнесменов. Он меня не заметил, зато я хорошо его разглядела. Чудесная жизнь наложила на него заметный отпечаток: самой внушительной частью тела стал живот, как и у многих других представителей моего поколения. Сытое тело, растолстевшее от сытой жизни в нашем чудесном новом мире.
Я решила дождаться, когда они договорят, хотела послушать, не скажут ли они еще чего о Магнусе, но они переключились на собственных внуков, стараясь словно ненароком перещеголять друг дружку и похваляясь, какие эти малыши смышленые, как привязаны к своей бабушке, как часто навещают ее, а еще что их повзрослевшим детям без помощи бабушек ну никак не обойтись.
Беседа получилась долгой, про внуков говорить можно до бесконечности. Оставив корзинку на полу, я двинулась к двери, осторожно, чтобы не зазвенел колокольчик, открыла ее и выскользнула на улицу.
«Я знаю, что люблю тебя», обычно говорила ему я.
«Я люблю тебя», обычно отвечал Магнус.
У слова «любить» есть степени? спросила я однажды.
Мы, обнявшись, лежали в постели, чувствуя, как пульс постепенно успокаивается. Кажется, мы были тогда дома у Магнуса там мы бывали чаще всего.
В смысле? спросил он.
Можно ли сочетать его с другими словами для обозначения разной степени интенсивности или оно само по себе достаточно сильное и обозначает чувство на сто процентов?
Только ты умеешь подвести сухую теорию под самое эмоциональное слово в языке. Он улыбнулся и погладил меня по руке.
Но если у него все-таки есть степени, сказала я, то если сказать «знаю, что люблю», смысл слова усилится, разве нет? Значит, если я говорю: «Знаю, что люблю», мои слова сильнее твоих?
По-твоему, ты любишь меня больше, чем я тебя?
Да, по-моему, так и есть. Я теснее прижалась к нему.
А по-моему, нет.
«Знаю» прибавляет уверенности, усиливает смысловую составляющую слова.
И ты хочешь, чтоб я серьезно к этому относился?
Я хочу, чтобы ты серьезно относился ко всему, что я говорю.
Ладно. Тогда вот что я тебе скажу: твои слова заставляют сомневаться. Когда говорят: «Я знаю», невольно напрашивается мысль, что спустя некоторое время, момент, мгновение ты утратишь это знание.