Наша ванна стояла в подвале, рядом с валиком для отжимания белья. У нас не было стиральной машины, и мама вручную стирала и простыни, и одежду прямо в ванне. Мытье в ней также не подходило под определение расслабляющей спа-процедуры. Весь подвал был заставлен коробками из-под пива ежемесячное поступление от папы. Все работники на Watneys получали свою порцию пива или легких алкогольных напитков в качестве прибавки к жалованью. Во время высоких приливов у нас в подвале вода из реки Ивел поднималась на 40 см, и тогда коробки покидали свой угол и отправлялись в свободное плавание, налетая друг на друга со звоном и грохотом, словно это терпели кораблекрушение контрабандисты из детского романа Дж. Мида Фолкнера Moonfleet.
Еще у нас имелся скрипучий ветхий чердак (конечно, тоже без освещения), где среди прочих запретных для нас сокровищ в ящиках из-под чая хранился всякий хлам, а также граммофон с трубой в черном чехле-коробке, с иголкой на тяжелой серебряной ручке. На нем я многократно слушала все немногие пластинки с ариями Марио Ланца, имевшиеся в нашем доме. По странной причуде судьбы опера была первым моим опытом приобщения к музыке.
Одно из моих ранних воспоминаний связано с самым первым нашим домом, в котором мы жили незадолго до того, как попали в предоставленный Watneys приливной домик. Я помню, как любовалась мамой с накрученными на стальные бигуди волосами: во всем великолепии свободной нейлоновой ночной рубашки она совершает ежеутренний ритуал Великого Изгнания: сплошная «масса» живых обоев легионы суетящихся тараканов пускается наутек от помойного ведра и щетки. Неистово чертыхаясь, мама давила тех, кто не успел удрать и зазевался. Дохлых тараканов заворачивали в бумагу и сжигали в печке.
Я испытывала благоговение и ужас в равной степени как от ее непоколебимого упорства, так и от отвращения к этому опыту, повторяющемуся изо дня в день. Ни мама, ни я никогда не заговариваем ни об этом, ни еще о чем-то из прошлого. Для нее прошлое закрыто навсегда, бесповоротно. Честно говоря, это просто поразительно, как она вообще со всем справлялась.
Следующее жилье, полученное от пивоварни, мы делили с неопределенным количеством мышей, крыс и пауков: нашими жильцами становились все, кто имел четыре, шесть или восемь ног. Пол покрывал всегда ледяной линолеум, а стены зеленая краска. Ночь была полна шорохов и скрипов. Когда субботним вечером папа отправлялся выпить, что происходило довольно часто, мы с мамой смотрели «Непридуманные истории» (Tales of the Unexpected) Роальда Даля, чтобы потом, содрогаясь от страха, нырнуть в кровать и лежать, вслушиваясь в шорох и перестук маленьких коготков. Наконец мы подпрыгивали при звуке поворачивающегося в замке ключа: папа вернулся! Уууф! Можно снова дышать. Всякий раз я потом повторяла: «Это же просто мышь! Чего я так испугалась? Подумаешь, проблема!»
Если под полом гадят крысы, появляется незабываемый запах, его не спутаешь ни с чем. Папа мог ловко поднять нужную доску, из-под которой он выхватывал извивающуюся тварь и швырял в плотный мешок. Моей обязанностью было сбегать к реке и забросить мешок в воду так, чтобы никто не видел, а потом вернуться домой как ни в чем не бывало, руки в брюки и весело насвистывая.
Родителя моего папы звали Дедулей. Не знаю, как долго он с нами жил. Он постоянно торчал на заднем крыльце с закинутой на табурет больной ногой и со спущенной на один глаз плоской кепкой и жевал ириски. Он был бродячим торговцем: продавал с тележки, запряженной лошадью, свежую рыбу. В один прекрасный день то ли лошадь пришла в плохое настроение, то ли на что-то обиделась и лягнула хозяина в ногу со всей дури. Эта травма так никогда и не исцелилась.
Папа был одним из 11 детей в семье и в первом поколении вел оседлую жизнь. По-моему, из них выжило девятеро. Его семья бродяги, или, как их тогда называли, цыгане, решила бросить кочевую жизнь, стала торговать рыбой и лудить посуду для местных жителей, однако продолжала говорить на романо. (Кстати, чавэ[7] наверняка цыганское слово, также как и выражение «Мунг, чавэ, мунг». Грубый перевод его звучит так: «Реви громче и распускай сопли, тогда шикарные господа тебя пожалеют и дадут денег».)
Не-цыгане были для них гаджо. И главной ценностью цыганского языка было то, что для гаджо он непонятен. Как только их начинали понимать, прежний язык становился ненужным, и приходилось придумывать совершенно новые слова, чтобы перехитрить и обмануть обычных людей, не цыган. Некоторые выражения перекликались с жаргоном кокни.
Романо также неразрывно связан с полари[8], тайным языком, бытующим на ярмарках, в театрах и цирках, среди кукольников и моряков. Это странная смесь рифмованного и обратного сленга, морского жаргона и воровской фени. К словам, пришедшим из полари, относятся такие, как бевви (bevvy) выпивка, страйдс (strides) штаны, кип (kip) квартира. В 2016 году Дэвид Боуи выпустил альбом Blackstar с песней Girl Loves Me, практически полностью написанной на полари. Но чаще всего им пользовалось сообщество гомосексуалов в 1960-е годы.
Моя бабушка по отцу, которую я никогда не знала, также была цыганкой, торговала цветами, травами, одеждой и гадала. Я считаю, что она была превосходным психологом и безошибочно вычисляла, что от нее хотят услышать. Но кто я такая, чтобы ее судить? Может, она и правду могла что-то предвидеть. Ее родня носила прозвище Колесники, и, насколько мне известно, они пришли из Вексфорда, из Ирландии.
Папа покинул Девон совсем молодым, завербовался во флот и участвовал во Второй мировой войне. В 1941 году он попал в США и в 20 лет служил на минном тральщике Brooklyn Yard. Оттуда он доплыл до Южной Америки. На берегу Западной Африки ему вырезали аппендикс, и он чуть не утонул у берегов Норвегии: в корабль попала бомба, и он пошел ко дну в Северном море у побережья Нарвика. Его родным пришло извещение о том, что он пропал без вести и, скорее всего, погиб.
Однако его спасли, и папа вернулся в лоно семьи. Подобно большинству бывших военных, он очень редко обсуждал свою службу в армии и даже спасение на море. Но одно я знаю точно: его ужасно обижало, что даже после того, как он воевал за свою страну, собственные родители не доверяли ему иметь свой ключ от арендуемого ими дома.
После войны, пресытившись похождениями в качестве «бегуна» для букмекеров (что было незаконным занятием) и сборщика долгов, он начал работать в пивоварне, где от простого грузчика поднялся до слесаря, отвечавшего за пивные краны, трубы и кулеры в сети пабов Watneys по всему северному Девону. Он разъезжал на служебном фургончике марки British Leyland, и в детстве я часто ездила с ним. Конечно, тогда и речи не было ни о каких ремнях безопасности.
Следующей его машиной был Hillman Avenger. Он любил свою работу и получал большое на самом деле, слишком большое удовольствие от сопутствовавших ей бонусов, часто развлекая нас историями о том, как ему приходится «дернуть полпинты» в каждом пабе «просто за компанию». Я понимаю, как жутко это звучит, но это правда. Ведь уже тогда существовали и законы против нетрезвых водителей, и проверки на алкоголь. Понятия не имею, как ему удавалось избегать аварий, однако он это делал.
Также в его обязанности входило каждый вечер поднимать Дедулю по винтовой лестнице в спальню. Ему было очень тяжело. Лицо искажала напряженная гримаса, оно становилось лиловым, а на шее выступали тугие жилы, как струны на скрипке. Я очень хорошо запомнила папин толстый живот, выпирающий из-под засаленной жилетки, и подтяжки, болтающиеся сзади. И то, как безропотно он воспринял столь крутую смену ролей, когда ему пришлось носить отца на руках, как младенца.