Можно и записать, что еще может случиться, неуверенный, родной голос. Он здоровенький у нас!
Управимся с работами и свозим. Сейчас каждый день год кормит. Или когда задождит, свозим.
Нонче дождя было мало, если только осенние пойдут.
Спину всю ночь ломило, может, к дождю.
Тучи все небо обложили с утра, думала, что-то будет, а потом к обеду развиднело.
Время подпирает, успеть бы картошку без грязи выкопать.
Слышу тяжкий вздох.
Кто ж ее копать будет. Дети малые, и я не могу еще
Не такие они и малые, и тебе надо через не могу. Жрать-то что-то надо целый год.
Завтра начнем потихоньку, соглашается мама, и мне ее становится жалко. Хочется крикнуть ей, чтобы она возразила отцу, да не знаю как. Я напыжился, но это вылилось совсем в другое.
Серун! небрежно бросил отец и хлопнул дверью.
И никакой я не серун, скажи, а хороший здоровенький мальчишка, заворковала мама, меняя пеленки. Я, скажи, буду трактористом или летчиком, тогда, скажи, узнаешь меня
Хлопнула дверь, затопали тяжелые сапоги. Сердитый голос:
Маленький, а вонючий! Что будет, когда вырастет
Человеком будет! Голос мамы крепчает, и меня это радует.
Мне уже три месяца. Я знаю каждый сучок на потолке, каждую трещинку на темном бревне стены. Слышу какую-то непривычную суматоху в избе, громкие торопливые разговоры. Меня обмотали во что-то толстое и тяжелое. Понесли куда-то Резкий свет ударил по глазам Дышать мне трудно, холодный воздух закупорил глотку. Скрип саней, покачивание и потряхивание меня не беспокоят, а даже как-то успокаивают, убаюкивают. Под этот скрип и покачивание я уснул. Долго ли я спал, не знаю. Проснулся от новых звуков. Дверь скрипела не так, как наша, и половицы стонали глухо, натужно, презрительно к ходокам из сел и деревень.
Покажите, что у вас? Голос чужой, сухой, безразличный.
Сын, отвечает мама. Отвечает не своим, а каким-то испуганным голосом.
Сколько ему?
В сентябре ему родился
Число?
Какое число? не понимает вопроса мама.
Какого числа родился? Нервный, недовольный голос.
А-а, это На Сдвиженье. Утром. И снег когда
Я что, должна знать, когда было ваше Сдвиженье со снегом?
Двадцать седьмого, вступает отец, но голосом, мне сдается, чужим. Приторным. Угодливым.
Имя?
Кого? опять не понимает мама.
Вашего сына. Опять тяжелый вздох регистраторши: «Ох, уж эта деревня!»
Ванька, отвечает отец. Поправляется: Иван.
Нет! возражает мама, к моей радости, и не потому, что я не хочу быть Ванькой, а потому, что мама возразила. Да еще как возразила!
Какое?
Не Ванька! от волнения мама заикается. Это как его Как Чкалов Летчик.
Валерий, что ли? в голосе неприкрытое удивление.
Да, он. Валерий!
Вы согласны? это к отцу.
А мне что Пускай этот самый Ну, как вы сказали
В свидетельстве о рождении, которое сжевал следующей зимой теленок, я значился как Орлов Валерий Иванович. К моему имени, непривычному для деревни в далекой Сибири, отнеслись каждый по-своему. Кто-то доброжелательно: пора-де и новыми именами обзаводиться. Другие, кривя рот брезгливо, передразнивали: «Валера-халера. Валерка тарелка! Тьфу!»
Пока я учился ходить и говорить, мне было все равно, как меня называют мои братья и сестренка. Отец никак не называл, мама нежно: Лера, братишки кто как, сестренка как мама, нежно, любя, как куклу, пока она новая. Потом, когда я вышел на простор, на улицу, увидел там множество детей и заковылял к ним с улыбкой радости на лице, то услышал, повторяемое эхом: «Рыжий, Рыжик!» А кто-то бойко пропел: «Рыжий-Пыжий, конопатый, убил дедушку лопатой!»
Бабушка Арина не любила меня. Ни разу не погладила по головке, слова ласкового не сказала. Смотрела на меня как-то сбоку, косо, как прицеливаясь. Если мы прибегали всем гуртом к ней, то угощала она всех с любовью, только не меня. Она совала пирожок кому-нибудь из братишек и говорила, кивнув на меня: «Дай и ему тоже».
Мама переживала, но ничего поделать не могла.
Не заставляй меня. Не люб он мне. Весь в этого непутевого, где тольки ты его выискала!
Дите-то при чем? В чем оно виноватое? не скрывая слез, упрекала мама бабушку.
Но та стояла на своем, постоянно находя во мне какие-то недостатки, которых не избежал ее нелюбимый зять, мой отец.
Такей же будет, махала она рукой. Яблоко от яблони Рыжий, и глаза как у порося.
С чего ты взяла, что как у порося? Совсем не такой он. И глазки голубые, и реснички пушистые
Белые, как у телка!
Ну вот! Уже как у телка! Он же твой внук, а ты
Усе мае внуки добрые, тольки не гэтот Варелка гэтот, чи как? И имечко же придумали! Мало ему свово горя, так ще имечком, прости Господи, наказали. Варелка! Тьфу!
Я перестал бегать к бабушке Арине и стал присматриваться к другой моей бабушке Клаве. Отцовой маме. Та меня никак не воспринимала. Не говорила плохо обо мне, но и не ласкала. Был я для нее как печь или стол: стоит, ну и пускай стоит, значит, так надо.
Но не все так меня не любили, как бабушка Арина. Любила, жалеючи, мама. И еще тетя Настя. Сестра отца.
Как живешь, мое солнышко? спрашивала она меня при встрече, крепко обнимала и целовала. Я смущался, терялся, не знал, что говорить. Мы с тобой как два солнышка. Я побольше, ты поменьше, но ты ярче, красивее! продолжала обнимать и целовать меня тетя.
Глядя на нас, мама готова была расплакаться. Она простила тете Насти старый упрек, когда та назвала маму плохой хозяйкой, неумехой, неспособной копить деньги. И отец повторял этот упрек.
Не буду я брать деньги с соседей за кружку молока! категорично заявила она тогда отцу, и у того хватило ума не говорить больше об этом.
Копейка в доме не была бы лишней, сказал он, как извиняясь. Лидке к зиме бы катанки
Где им взять деньги за молоко, если нет на соль и керосин?!
Тетя Настя была тоже рыжая. На солнце ее голова светилась ярко-красной медью. Ее все любили, и никто никогда не дразнил рыжей, конопатой. Она всегда была веселой, звучно смеялась, сверкая белыми, как сахар, зубами.
Отгадай, что я тебе принесла? спрятав руки за спиной с этим «что-то», спросила как-то тетя Настя.
Машинку! обрадовался я.
Молодец! Как ты быстро угадал? Увидал, наверное?
Ничего удивительного тут не было. Мы с мамой ходили в магазин, и я там видел на прилавке машинку. Яркую! С кузовом зеленым! С дверцами, которые открываются. Попросить маму, чтобы она мне ее купила, было стыдно: в доме у нас не было на это денег. И я после этого ничего больше не видел и знать не хотел. Мне снилась по ночам маленькая, с зеленым кузовом, с открывающимися дверцами машина. Как я мог после этого не угадать подарок тети Насти? Конечно, машина!
Нес я машину, прижав к груди, как самое дорогое и любимое приобретение. На улице, под окном нашей избы, была огромная мне так казалось куча земли, именно то, что мне так было необходимо. Сидя на куче красновато-желтой земли, я нагружал старой щербатой ложкой кузов машины поверх бортов и медленно, натужно, с подвыванием, вез на другую сторону кучи груз, там его, тоже не без характерных звуков, сопровождающих выгрузку грунта, сваливал. Долго выезжал, смыкаясь назад-вперед, а выехав на проторенную дорогу, весело спешил к «карьеру» за новой порцией груза.
Был холодный осенний день, дул северный, от Байкала, ветер, но мне было не до холода. Я был занят настоящим нужным делом.
Ночью мне стало плохо. Шумело в голове, глаза не хотели открываться, и какая-то тяжесть во всем теле. Ко мне мягко подошла мама, положила ладонь на мой лоб.
Иван, он весь горит! сказала она. В голосе мне непонятная тревога.
Что там еще? недовольно отозвался отец.
Он весь как кипяток! повторила мама и опять приложила руку к моему лбу.
Ну так что теперь? не знал, что делать, отец.
Заболел он!
Беги к Насте! Скажи ей.
Слышу глухой топот шагов во дворе, потом в сенях, потом в избе.
На лоб легла ладонь. Холодная.
Температура, тихо, как задумавшись о чем-то, сказала тетя Настя. Добавила: Высокая.