Что делать? Не вижу, но знаю, как испугана мама.
Сейчас я! говорит тетя и быстро убегает. Также быстро возвращается.
Меня стали протирать чем-то влажным, прохладным и вонючим. Сунули в рот ложку с горькой водой. Я проглотил, мне даже не хотелось выплюнуть эту мерзость.
Когда я проснулся, в оконце светилось яркое солнышко. Около меня, нахохлившись, как большие черные птицы на суку, сидели мама и тетя Настя.
Первой вскочила мама.
Сынок, схватила она меня за руку, что у тебя болит?
Не знаю, ответил я, расклеив запекшиеся губы.
Головка болит?
Тяжелая она, ответил я, прислушиваясь ко всему телу, выискивая больное место.
Животик не болит?
Н-не. Не болит.
Горлышко? перечисляла мама все, что могло болеть во мне.
Тоже не болит.
А что болит?
Ничего не болит. Машинка моя где?
Господи! воскликнула мама уже веселым голосом. Мы тут глаз всю ночь не сомкнули, а ему машинка! Да целая она, никуда не делась!
Дай мне ее, попросил я. А взяв в руки свое сокровище, мне тут же захотелось грузить, отвозить по ухабистой дороге груз, сваливать его вдоль дороги и опять спешить в «карьер».
Воспаление легких перенес нетяжело, но долго пришлось потом ходить закутанным. На улицу не пускали. А так хотелось показать свой грузовик всем, чтобы знали, какая у меня красивая и важная машина.
Подравшись несколько раз, мне удалось добиться от окружения если не уважения, то боязни быть битым за оскорбление. Мне перестали говорить, ядовито прищурясь, при игре в чижика: «Ну, ты! Рыжий! Твоя очередь!» От этого я не стал другим, голова моя, обрастая волосами, светилась золотом даже больше, чем раньше, но рыжим меня уже не дразнили.
В школу я пошел совсем не потому, что мне туда хотелось, а потому, что так родителям приспичило.
Раньше закончит, год будет в запасе, говорил, не скрывая правоты своего решения, отец. Не поступит в институт в первый год, до армии останется еще одна попытка. Да и что дураку шлындать попусту по улицам целый год?! Я уже в его возрасте в колхозе наравне с мужиками вкалывал.
Не зря мне не хотелось в эту дурацкую школу! Столько незнакомых, все разные, все какие-то молчаливые, напуганные. Это я о первоклашках. Учительница Зусия Юсуповна язык сломаешь долго не могла рассадить по местам: тот косой, тот кривой, эта глухая, у этой очки, как бинокль, а мест впереди с гулькин нос. Не знаю почему, но меня всунули в самую середину, а мне хотелось к окну. Там можно хоть изредка поглядывать на улицу. Но я смирился и с этим. Сулия Суповна привела ко мне пучеглазую, курносую, с идиотскими бантами, как у слона уши, девочку. Девочка, глянув на меня, потупилась и отказалась сесть рядом. Она, надувшись, глядела на носки своих туфелек и что-то бормотала.
Почему ты не хочешь садиться за эту парту? наклонилась к девочке Суповна.
Он рыжий, услышал я, и меня как кипятком обварили.
«Ну, гадина! Я тебе это припомню! взбеленился я. Ты у меня еще попросишь прощения! Патлы твои куцые совсем повыдергиваю, жаба болотная! Глаза как у рака, а туда же!»
Ее посадили с мальчишкой, так тщательно причесанным, что, казалось, волосы приклеены к бледному черепу. Звали его громким непривычным именем Эрнест-Хемингуэй.
Зусия Юсуповна долго не могла понять, где имя, а где фамилия у этого чудо-мальчика с приклеенными волосами, похожими на тряпочку на макушке.
Имя твое Эрнест? смотрела выжидательно она на Эрнеста.
И Хемингуэй, отвечал тот.
Но Хемингуэй это фамилия. Эрнест Хемингуэй. Был такой писатель. Американский.
Фамилия моя Пересятько.
А отчество? Папу как звали? Хемингуэй? Валентин? Может, маму так звали? Мама Биссектриса?
Руставельевна.
Сбитая совсем с толку, Зусия Юсуповна посадила лупоглазую девочку с причесанным Эрнестом-Хемингуэем, мама которого Биссектриса Руставельевна, подошла к окну и долго, не моргая, смотрела вдаль.
«Что этой гадюке сделать? вспоминал я все мне известные козни. Воды в портфель налить? Гвоздь вбить в скамейку? Сумкой в суматохе садануть по башке? Подножку на лестнице, чтобы кубарем вниз? Все наказания были такими мелочными и слабенькими, что я себя уважать за скудость ума перестал. Вот бы ворону ей в портфель! Вырисовывалась картина отмщения. Она открывает его, а оттуда она! Или лягушку! Она туда руку, а там холодная лягушка! Она как закричит, все со смеху помрут! А если ежика ей под зад подсунуть? Где его поймать? Я живого никогда не видал. И лягушку где сейчас найти Ворону попробуй поймай!»
Пробовал найти что-нибудь из взрывающегося, что могло бы перепугать насмерть эту с кнопкой вместо носа, но тоже неудачно.
Весь остаток дня я потратил на придумывание прозвища своей противнице. Чего только я не прикладывал к ней, все было не смешно. Бутылка, Слониха, Дочь булочника, Колбаса-в-тесте Все не то! Крокодилиха. Макака. Обезьяна. Зебра. И со зверями не повезло.
«Ладно, потом придумаю, решил оставить на время дело с прозвищем. Дней еще много».
Учиться было не то чтобы неинтересно, но и ничего интересного. Палочки, кружочки, крючочки. Сиди тихо, никому не мешай. Хочется вскочить и бежать с куском хлеба на улицу, туда, где ребятня визжит от восторга. Где солнце и свобода! Да куда там! «Не крутись! Не вертись! Не мешай заниматься детям!» Дети сами бы давно убежали на волю, да кто ж их отпустит?! Переменка на один вдох! И тут же звонок на урок. Опять палочки, кружочки, крючочки Не мешай, не вертись! И так десять лет! Я столько не жил, сколько буду учиться. Может, что-то случится и меня освободят от этой школы? Какое-нибудь землетрясение? Пока новую построят Хорошо бы война какая. Я бы тогда убежал воевать. Пистолет! Калаш! Гранаты! Немцы бегут в страхе, а я: «Тра-та-та-та»
Ты почему не работаешь? рука легла на мое плечо. Тяжелая такая. Работай, не ленись! Аккуратней выводи кружочки. Наклон соблюдай.
«Господи! И так десять лет?» воскликнул я куда-то себе в брюхо.
Выскочил из класса я первым, да и из всей школы тоже. Простор! Ширь! Воздух! И никаких кружочков!
Скоро около меня бежали и визжали все остальные, как впервые увидевшие свет щенята. Толкотня, шум, гам. Кто-то предложил сыграть в футбол. Вместо мяча жестяная банка, ворота два портфеля. Потные красные лица и море удовольствия!
Кто-то закричал, что надо домой. Сорвались, побежали.
Ну как? Понравилось в школе? спросил дед Иван, внимательно разглядывая меня. Разглядев, спросил: А где твой портфель?
«Какой портфель? Мой портфель? Да он же там, на воротах!»
Портфель мой мирно дремал у камня посреди улицы. Не было бы камня, кто-нибудь уже проехался бы по нему. Ротозеев у нас в деревне как нигде!
Еле-еле дотянул до каникул. Неотступная мысль сбежать в Африку все больше обрастала фактами неизбежности этого побега. Там тепло, слоны, буйволы, крокодилы, а солнца сколько! И свобода со всех сторон. Живи в хижине, живи просто под теплым небом. О пище думать не надо: все растет на земле и деревьях. Дома же постоянные команды сделать то, сделать это. И самое страшное глаза отца при просмотре дневника.
Н-ну?
Я готов превратиться в маленького мышонка, чтобы шмыгнуть под стол, а там в дырку между стеной и печью.
Не научившись подчиняться, не берись приказывать! Это тебя не касается?
Куда деться от этого взгляда?!
Ка-ксается, тут же соглашаюсь я, не постаравшись даже разобраться в смысле услышанного. Понял, что надо всегда и всем подчиняться, не перечить. Я это и раньше знал. А при чем тут приказывать? Разве я кому-то приказывал? Не приказывал. Сами все смеялись, когда я показывал им вывернутую шапку из-под парты. Они смеялись, а мне замечание записала в дневник Суповна.
Выпрут из школы пойдешь колхозным коровам хвосты крутить! Пастухом! рисует мой тернистый путь отец, и этот путь, если судить по его выкрику, совсем не тот, что мне нужен. А я, представив себя в дождевике, верхом на лошади, с длинным кнутом и папироской в зубах, был даже рад такому выбору колхоза. Тут же никакой зубрежки. Никаких ноликов и палочек с крючочками! Никаких замечаний и угроз. Сиди верхом, пощелкивай бичом, покрикивай крепкими словцами на коров и гляди в огромное небо, сколько в тебя влезет. Я уже хотел сказать отцу, что я согласен быть пастухом, да перебила мама.