Альбертина давала слово, что ничего плохого не делала и что
только накануне она поцеловала в губы мадмуазель Вентейль. «Как! Да разве она здесь?» – «Здесь, и мне как раз пора идти – я должна в назначенное
время ее навестить». С тех пор, как Альбертина умерла, она перестала быть моей пленницей, какой она была в последние годы ее жизни, и ее визит к
мадмуазель Вентейль меня встревожил. Но я не показал виду. Альбертина призналась, что она ее только поцеловала, но, должно быть, она снова
начала лгать, как в те времена, когда отрицала все. По всей вероятности, она не ограничится поцелуем. С известной точки зрения я зря так
беспокоился: говорят, что мертвые ничего не чувствуют, ничего не де¬лают. Так говорят, но моя покойная бабушка живет уже много лет и вот сейчас
ходит взад и вперед по комнате. В первый раз, когда я проснулся с мыслью, что мертвая про¬должает жить, должна была бы показаться мне
непостижи¬мой, необъяснимой. Но она ко мне уже столько раз при¬ходила в часы безумия, каковыми являются наши сны, что в конце концов я свыкся с
нею; память о снах, если они часто повторяются, может быть долгой. И я могу себе пред¬ставить, что если некто излечился и вошел в разум, то он
должен понимать лучше других, что ему хотелось сказать на протяжении истекшего периода его умственной жизни: желая доказать посетителям
лечебницы для душевно боль¬ных, что он, вопреки утверждениям доктора, не сумасшед¬ший, он сравнивал свое душевное здоровье с безумием каж¬дого
из больных и делал вывод: «Вы ведь не сочли бы сумасшедшим того, кто ничем не отличается от всех остальных, ну так вот: он – сумасшедший, он
вообразил себя Иисусом Христом, а этого никак не может быть, по¬тому что Иисус Христос – это я!» Когда я просыпался, меня долго потом мучил
поцелуй, о котором мне говорила Альбертина, выражения, которые она употребляла, долго еще были у меня на слуху. И в самом деле: они, должно
быть, пролетали совсем рядом с моими ушами, потому что ведь это я же их и произносил. Целый день я разговаривал с Альбертиной, расспрашивал ее,
прощал, искупал то, что забыл сказать ей при ее жизни, несмотря на то, что мне хотелось ей это сказать. Внезапно я приходил в ужас при мысли,
что вызванной из небытия моею памяти девушки, с которой я вел разговор, больше нет, что разрушены от¬дельные части ее лица, которые объединяла
постоянная жажда жизни, ныне исчезнувшей.
В иные дни, когда я был не способен даже воображать, после пробуждения я чувствовал, что ветер во мне изменил направление; холодный,
неутихающий, он дул из глубины минувшего и доносил до меня далекий звон часов, свистки перед отправлением поездов, то, чего я обычно не слышал.
Я брал книгу. Вновь открывал мой любимый роман Бергота; симпатичные действующие лица мне нравились, и ско¬ро, подпав под обаяние автора, я уже
хотел, чтобы злая женщина была наказана, как будто она сделала зло лично мне; если молодожены были счастливы, на глазах у меня выступали слезы.
«Но, стало быть, – в отчаянии говорил я себе, – из того, что я придаю такое значение поступкам Альбертины, я не могу сделать вывод, что ее
личность продолжает быть реальной, не подлежащей уничтожению, что я встречусь на небесах с похожей на нее, хотя прежде мне никогда не случалось
ее видеть и я волен рисовать себе ее облик как мне угодно, – не могу сделать этот вывод, раз я так усердно молюсь, с таким нетерпением жду, раз
у меня вызывает слезы радости успех человека, существо¬вавшего только в воображении Бергота!» В его романе были соблазнительные девушки,
любовные записки, пустынные аллеи, где встречаются герои.