Привычка к мыслям о невиновности Альберти¬ны принесла бы мне успокоение в соответствии с законами, которые я уже не раз проверял на протяжении
своей жиз¬ни. Вот так же имя Германтов утратило значение, и пре¬лесть аллеи, обсаженной белыми лилиями, витража Жильбера Дурного, голубых
всплесков морской волны, имена Свана, принцессы Германтской и стольких других. В дей¬ствии привычки, подобно атаке, предпринятой с двух сто¬рон
одновременно, союзники поддержали бы друг друга. Мысль о виновности Альбертины стала бы для меня, па мере уменьшения болезненности, мыслью,
более близкой к истине, более привычной. С другой стороны, поскольку она была бы менее болезненной, то доводы, выдвигаемые в ее защиту, доводы,
которые порождались только желанием умерить душевную боль, отпали бы один за другим, и я довольно скоро перешел бы от уверенности в невиновности
Альбертины к уверенности в ее виновности. Мне надо было жить с мыслью о смерти Альбертины, с мыслью о ее ошиб¬ках для того, чтобы эти мысли
стали для меня привычны¬ми, то есть чтобы я больше об этом не думал и, наконец, чтобы я забыл Альбертину.
От этого я еще был далек. Моя память, посветлевшая благодаря подъему моего интеллекта, – например, когда я много читал, – то утишала мою печаль,
то, напротив, моя расходившаяся тоска поднимала выше, ближе к свету, какое-нибудь воспоминание о нашей любви.
Возврат моей любви к мертвой Альбертине мог начаться после долгого периода равнодушия, вызванного отвергнутым поцелуем в Бальбеке, периода,
когда меня сильнее привле¬кали герцогиня Германтская, Андре, г-жа де Стермарья. Любовь возобновилась, когда я стал часто встречаться с
Альбертиной. Даже теперь всевозможные заботы могли разлу¬чить меня с мертвой уже Альбертиной, – из-за этих забот она не так меня волновала. Но
все это было связано с тем, что она продолжала быть для меня живой. И даже позднее, когда я любил ее меньше, желание осталось одним из тех, от
которых скоро устаешь, но которые спустя некоторое время возникают вновь. Я шел вслед за одной живой Аль-бертиной, потом – за другой, потом
возвращался к мерт¬вой. Часто это происходило в самых глухих уголках моей души, когда я не мог составить себе ясное представление об Альбертине,
когда одно ее имя, случайно всплывшее, вызы¬вало у меня болезненную реакцию, хотя я полагал, что ее у меня больше не будет, как у человека
умирающего, у которого деятельность мозга прекращается и у которого ка¬кой-нибудь орган сокращается только тогда, когда в него втыкают иголку. И
в течение долгого времени эти возбуж¬дения бывали у меня так редко, что я пытался искать в себе самом причины тоски, приступа ревности, чтобы
связать себя с прошлым, чтобы припомнить все, что в моих силах, об Альбертине. Сожаление о женщине – всего лишь спо¬собная к оживанию любовь;
человек остается под властью тех же законов, что и она; мое сожаление возрастало по тем же причинам, которые при жизни Альбертины усиливали мою
любовь к ней, при этом, основными причинами всегда были ревность и страдание. Но чаще эти причины (болезнь, война могут опрокинуть все расчеты
самой проницательной мудрости) возникали без моего ведома и наносили мне такие сильные удары, что мне уже было не до воспоминаний – я думал, как
бы избавиться от душевной боли.
Да и потом, достаточно было одного слова, как, напри¬мер, Шомон, ничего общего не имевшего с моими подозре¬ниями , чтобы вызвать их, – это слово
становилось паро¬лем, волшебным Сезамом, приотворяющим дверь в про¬шлое, – слова, которое не принимаешь во внимание по¬тому, что, вдоволь на
него насмотревшись, перестаешь им владеть; оно меня принижало; мне казалось, что из-за вырыва слова из контекста моя личность меняет форму – так
геометрическая фигура утратила бы вместе с углом и целую сторону; некоторых фраз, в которых было название улицы, дороги, где могла раньше
находиться Альбертина, было довольно для того, чтобы заставить беспредметную добродетельную ревность искать для своего воплощения те¬ло, жилище,
что-нибудь физически устойчивое, что-нибудь вполне реальное.