поцелует его; я был чем-то вроде размноженного «я», и оно заставляло меня представлять себе это действующее лицо всего лишь
частицей, в которой от меня оставалась всего лишь половинная доля, и, как распускающийся цветок, я испытывал омолаживающую свежесть отпадения
сухой ко¬ры. Эти мимолетные озарения помогали мне осознать мою любовь к Альбертине – так случается со всеми слишком устойчивыми мыслями,
которые, чтобы утвердиться, нуж¬даются в том, чтобы их сменили другие. Те, кто пережил войну 1870 года, утверждают, что мысль о войне в конце
концов стала казаться им естественной, и не потому, что они мало думали о войне, а потому, что думали о ней все время. Чтобы уяснить себе,
насколько необычно и значи¬тельно такое событие, как война, необходимо было, – поскольку что-то все-таки рассеивало их постоянное наваж¬дение, –
чтобы они на мгновение забыли, что идет война, чтобы они снова стали похожи на тех, какими были в мирное время, – до тех пор, пока вдруг на
прозрачной пленке не проявится очень отчетливо чудовищная реаль-ность, которую они уже давно перестали замечать, потому что, кроме нее, не
видели ничего.
Если бы еще возврат разных воспоминаний об Альбер¬тине происходил по крайней мере не постепенно, а одно¬временно, лобовой атакой, по всему
фронту моей памяти, а воспоминания об ее изменах отдалялись бы в одно время с воспоминаниями о ее ласках, от забвения мне станови¬лось бы легче.
На самом деле все происходило не так. Подобно тому, как на берегу моря прибой отступает не¬равномерно, меня настигало то или иное из моих
подозре¬ний, когда нежный образ присутствия Альбертины слиш¬ком далеко уходил от меня, и облегчения я не ощущал.
Из-за измен Альбертины я настрадался, потому что, к какому далекому году они бы ни относились, для меня они не имели срока давности, но я не так
сильно страдал после того, как они совершались, то есть когда я не так живо их себе представлял, потому что удаление чего-либо пропор¬ционально
визуальной силе памяти, которая видит на ре¬альном расстоянии истекших дней, – так воспоминание о сне последней ночи в своей неопределенности и
неясности может показаться нам более отдаленным, чем событие, происшедшее много лет назад. Но хотя мысль о смерти Альбертины повлияла на меня,
отлив ощущения, что она жива, если и не прекращал влияния, то все же противопо¬ставлял одно другому, и благодаря этому влияния не от¬личались
постоянностью. И теперь я сознавал (конечно, я сбрасывал со счета время, когда Альбертина была заточена у меня, когда я не страдал от ее
грехопадений, к которым я тогда относился почти безразлично, так как знал, что она их не совершает, которые превратились как бы в
до¬казательства ее невиновности), сознавал, что я мучился привыкая к столь же новой для меня мысли, как и та, что Альбертина умерла (до тех пор
я всякий раз отталкивался от мысли, что она жива), мысли невыносимой, которая незаметно для меня, в самой глубине моего сознания по¬степенно
вытеснялась мыслью о том, что Альбертина не¬виновна. Когда мне казалось, что я сомневаюсь, я ей верил; я принимал за отправной пункт других
мыслей уверенность (которая часто бывала поколеблена) в ее виновности, хотя твердил себе, что все еще сомневаюсь. По-видимому, мне тогда было
очень тяжело на душе, но я понимаю, что так оно и должно было быть. Можно выздороветь только при условии, что всю чашу страданий выпьешь до дна.
Обере¬гая Альбертину от всяких знакомств, укрепляясь в само¬обмане, что она невиновна, так же как впоследствии беря за основу мысль о том, что
она жива, я лишь оттягивал час выздоровления, оттого что продлевал время, которое должно быть временем необходимого предварительного страдания.