Итак, то, что мне надо было в себе убить, представляло собой не одну, а
бесчисленное множество Альбертин. Каждая соответствова¬ла какому-нибудь мгновению, в которое я снова попадал, когда снова видел соответствующую
ему Альбертину. Эти мгновения прошлого не неподвижны; в нашей памяти со¬хранилось движение, которое увлекло их к будущему – к будущему, в свою
очередь ставшему прошлым, увлекая туда и нас. Я никогда не ласкал Альбертину дождливых дней, Альбертину в прорезиненном плаще, мне хотелось
попросить ее снять эту броню – это означало бы познать вместе с ней любовь полей, братство, возникающее во вре-мя путешествий. Но теперь это
было уже невозможно: Альбертина скончалась. Из боязни развратить ее, я вечерами всякий раз прикидывался непонимающим, когда она делала вид, что
предлагает мне любовные утехи, которых, быть может, она не стала бы требовать от других и которые вызывали во мне теперь бурнопламенную страсть.
Я не испытывал бы ничего похожего с другой, но в поисках той, что вызвала во мне такое чувство, я обегал бы весь свет, но так и не встретил бы,
потому что Альбертина была мертва. Казалось, мне слеповато сделать выбор между дву¬мя событиями, решить, какое из них истинное, – настоль¬ко
факт смерти Альбертины, явившейся ко мне из далекой от меня жизни, из ее пребывания в Турени, находился в противоречии со всеми моими мыслями,
относившимися к ней, моими желаниями, сожалениями, моей нежностью, гневом, ревностью. При разнообразии воспоминаний о ее жизни, при обилии
чувств, напоминавших о ее жизни и дополнявших ее, трудно было поверить, что Альбертина мертва. Да, обилие чувств, потому что память, сохраняя
мою нежность к ней, оставляла за ней право на разнооб¬разие. Не только Альбертина, но и я представлял собой лишь цепь мгновений. Моя любовь к
ней была не простым чувством: любопытство к неизведанному осложнялось по¬зывами плоти, а почти родственная нежность – то равно¬душием, то
безумной ревностью. Я представлял собой не одного мужчину, а целое войско, где были без памяти влюбленные, равнодушные, ревнивцы, каждый из
которых ревновал не одну и ту же женщину. И, конечно, именно это помогло бы мне выздороветь, но я не хотел выздорав¬ливать. Отдельные
подробности, когда их много, могут со¬вершенно незаметно быть замещены другими, а этих вы¬теснят новые, так что в конце концов произошло такое
смешение, которого не было бы, если б мои чувства были однородны. Сложность моей любви, моей личности усили¬вала, разнообразила мои страдания.
Однако они каждую минуту могли построиться в две шеренги, из-за их противостояния я всегда зависел от Альбертины, моя любовь всегда была или
проникнута доверием, или пронизана ре¬внивыми подозрениями.
Если мне трудно было поверить, что Альбертина, жив¬шая во мне полной жизнью (ощущавшая на себе двойную упряжь – упряжь настоящего и упряжь
минувшего), мер¬тва, то, пожалуй, странно было подозревать ее в грехах, на которые сегодня она, лишенная плоти, – а она так любила плоть! – и
души, быть может, прежде мечтавшая согрешить, уже не способна и за них не отвечает, и эта бессмысленность подозрений причиняла мне такую боль,
которую я благословил бы, если бы увидел в ней преиму¬щество духовной реальности материально не существую¬щей личности перед отсветом
впечатлений, какие она прежде на меня производила, – перед отсветом, который должен был угаснуть волей судьбы. Поскольку женщина уже не
испытывала наслаждения с другими, то она была бессильна возбуждать во мне ревность, если только мое нежное чувство к ней нынче же и прошло бы.