Но,
несмотря на то, что конец книги может быть счастливым, наша любовь не усилилась бы ничуть; когда же мы закрываем книгу, та, которую мы любим и
которая наконец приходит к нам в романе, в жизни любит нас не больше, чем прежде.
Вне себя от ярости, я в телеграмме велел Сен-Лу как можно скорее возвращаться в Париж, чтобы, по крайней мере, не проявлять тягостной
настойчивости в деле, кото¬рое мне так хотелось скрыть! Но еще до его возвращения я получил телеграмму от Альбертины:
«Друг мой! Вы послали своего приятеля Сен-Лу к моей тетушке, но это же бессмысленно. Дорогой друг! Если я была Вам нужна, то почему Вы прямо не
обратились ко мне? Я бы с радостью вернулась. Не возобновляйте эти бессмысленные попытки».
«Я бы с радостью вернулась»! Раз она так выразилась, значит, она жалела, что уехала, и только искала предлог, чтобы вернуться. Значит, мне нужно
было сделать то, о чем она мне телеграфировала. Написать, что она мне нуж¬на, и тогда она бы вернулась. И я ждал ее, Альбертину времен Бальбека
(после ее отъезда она снова стала для меня той Альбертиной; это как раковина, на которую мы не обращаем внимания, пока она лежит на комоде, но
стоит нам отдать ее или потерять, как начинаешь о ней думать; мысль об Альбертине приводила мне на память ликующую красоту приморских скал.) И
не только сама Альбертина превратилась в существо воображаемое, иначе говоря – желанное, но и жизнь с ней стала жизнью вооб¬ражаемой, то есть
свободной от каких бы то ни было за¬труднений, и я говорил себе: «Как мы будем счастливы!» С той минуты, как у меня появилась уверенность, что
Альбертина вернется, мне не к чему было торопить ее, – напротив, мне нужно было изгладить неприятное впечатление от действий Сен-Лу; я мог бы
потом при случае отмежеваться от нею, отговориться тем, что он действо¬вал на свой страх и риск, так как всегда был сторонником этого брака.
Ее письмо разочаровало меня тем, как мало в нем было от нее. Конечно, буквы выражают нашу мысль, как выра¬жают ее черты лица. Мы всегда
находимся в подчинении у какой-нибудь мысли. И все же мысль проявляется в че¬ловеке только после того, как она опылила венчик лица, расцветшего,
подобно нимфе. Это оказывает на нее сильное действие. И в этом, быть может, одна из причин разоча¬рований, от века постигающих нас в любви:
вместо ожи¬даемого любимого, идеального существа каждое свидание являет нашему взору реального человека, в котором так мало остается от нашей
мечты! И когда мы чего-нибудь требуем от этого человека, мы получаем в ответ письмо, в котором от того, каким мы его себе вообразили, остается
столько же, сколько в алгебраических формулах остается арифметических величин, которые ничего не говорят нам о качестве плодов или цветов. Слова
«любовь», «любимое существо», его письма – это, может быть, как раз выра¬жения (пусть и несовершенные с точки зрения любящего человека)
реальности, потому что письмо не удовлетворяет нас только пока мы его читаем, но мы смертельно тоскуем без него, когда его нет, и оно же
усмиряет нашу тревогу, даже если его черненькие значки не исполняют нашего желания, ибо мы чувствуем, что хотя они – не произно¬симое слово, не
улыбка, не поцелуй, а все-таки есть в них нечто равнозначащее.
Я написал Альбертине:
«Друг мой! Я как раз собирался Вам написать. Спа¬сибо Вам за Ваши слова о том, что если Вы мне будете нужны, то сейчас же приедете. Какая это
благородная черта– верность старому другу! Я стал еще больше Вас уважать.