То ли птица кричит, то ли дитя пищит, да одно ведомо туда мне и дорожка написана! сказал так-то Стеш да и пошел в ту сторону, откуда плач слышался.
Идет Стеш, а плач все дальше становится. Стеш пот вытирает, бегом бежит, догнать того, кто плачет, старается, да ничего не выходит. Казалось вот, за той стеной уж увидит он, кто звук в селе мертвом подает, да только нет! Сколь не бежал, а так и не нашел, кто плачет. Тогда веревочка, ржанкой подаренная, на руке его задрожала, да в сторону от звука потянула. Послушался Стеш веревочки, пошел, куда она ему путь казала, а звук, наоборот, будто ближе становится стал, и вот он уж рядом совсем. Слышит теперь Стеш, что не птица то кричит дитя плачет, а звук идет из хатки малой с плетнем кривым. Веревочка остановиться велела, а плач стих в одно мгновение. Стоит Стеш перед плетнем покосившимся, и кажется ему хатка за ним страшнее всего села мертвого. Тут снова дитя голос подало, высоко запищало, и боязно Стешу от этого плача почитай еще больше стало. Устыдился Стеш слабосердия своего, и говорит сам себе:
Никогда ничего не боялся, царю правду в лицо говаривал, ворога саблей рубил, не уж-то за забор пройти не посмею? шагнул он во двор, его как в колодезную воду макнули холодно стало, а плач детский все не стихает.
Дверь хатки скрипнула, и выходит к нему девка чернявая в платье подвенечном, как две капли воды на ржанку похожая, и смотрит на него так же колко, ровно глазами душу ковыряет. Запястье в том месте, где веревочка у Стеша повязана, зудит. Схватила девка Стеша за руку, да в землю нырнула, его за собой потянула. Оказался он ровно в том же селе черном, да горит оно пламенем до неба самого, а от огня не жар, а холод идет. Кругом люди толпой собрались, и смотрят они на Стеша безотрывно. Девка его руки не выпускает, в глаза смотрит, а по лицу ее слезы кровавые сочатся.
Смотри, живой человек, говорит она. Коли правду увидишь, души наши спасешь.
Стеш смотрит, да не видит ничего кроме того, что увидел уж. Земля горит, люди молчат, девка плачет.
Сердцем смотри, девка подсказывает. Стеш глаза закрыл, и тех же людей увидел, только не так, а будто через воду. В воде той все деяния их видны ни обмануть, ни спрятать, каждый поступок, каждое слово и помысел. Их души Стеш насквозь видит, и нет среди толпы целой ни одной чистой, у каждого и худое, и доброе есть. Только последний день у всех селян черный, ровно он один их жизни и обрезал. Страшное преступление на руках у каждого, и девка-ржанка душу осквернила тем, что прокляла палачей своих.
Смотри еще, девка молвит.
Стеш смотрит, и среди этих душ запятнанных, одну видит, что белым светится, ярче, чем платье на ржанке, а хозяина души этой не видать. Пошел Стеш на свет, а люди перед ним расступаются, дорогу вперед расчищают. Вошел Стеш в хатку, посреди нее колыбель подвешена, а в ней младенец сморщенный, мертвый, от него-то свет белый и идет. Взяла девка дитя на руки, поцеловала, Стешу передала и говорит:
К себе ее забери да Резедой назови, не место ей среди проклятых.
Принял Стеш дитя, а веревочка на запястье его вверх и дернула.
Пропало село погорелое, стоит Стеш посреди поля, солнце жарит, птицы над ним летают, жуки гудят, конь рядом гуляет, а на руках у него младенец с того света взятый так и остался. Там мертвым казался, а здесь будто живой, розовый, крепкий. Приложил Стеш ухо к сердцу его, бьется оно. У Стеша руки задрожали, слезы из глаз потекли, а сверток не выпустил. Сел он на коня да домой поехал.
Много лет после того похода Стешиного минуло. Село Погорелое навсегда пропало, даже камней от кладки печной нигде не осталось, поле там теперь. Некоторые мужички сказывают, что, когда пашут его по весне, песня из-под земли слышится. Те старики, что еще помнили, как Стеш в столицу воротился, бают, будто женился он вскоре и горя в жизни не знал. Ребятишек у него было четверо, а старшая дочь-то, Резеда, приколдовывать умела, да по-доброму, зла от ее колдовства никому не было. От нее-то род травниц-шептух в наших краях и повелся.
Резеда
Избенка, что за селом у самого леса стояла, всегда пустой была. Даже старые люди не помнили, кто в ней раньше-то жил. Любая другая брошенная изба сгнила бы уже али по бревнышкам ее растаскали, а эта нетронутая, ровно время мимо нее проходит.
Парни деревенские, когда девок напугать хотели, сочиняли про эту избенку небыль всякую. Иные на выдумку так хитры были, такого наворачивали, что и у самих поджилки дрожали. Их стараньями избенка та страхами и обросла, ровно браней непроницаемой, никто к ней близко подойти не смел, стороной все обходили. Обходили-обходили, а любопытно хоть издали поглядеть, проверить, не мелькнет ли в оконце покойничек али бес с рогами, народ-то хоть боязливый, а любопытный, охоч нос куда не следует сунуть.
Вот одним днем Ларька, дочь горшечника, как из лесу вернулась, давай клясться, что дым из трубы в той избенке шел. Люди ей не поверили сперва, посмеялись, со страху-де девке померещилось, а там сами примечать стали, то свет в окошке мелькнет, то дверь хлопнет, трава опять же вокруг примятая, а колодец заброшенный во дворе расчищен. Потом и девку увидели, что там поселиться решилась. Сама мелкая да тонкая, волос черный в косу убран, переплетен травами всякими. Рубашка на ней выткана искусно, а на рукавах да подоле узор яркий, какого местные мастерицы и не видали.
Тут народ во всю силу загудел, про девку-то. Каждый на свой лад сочинять стал, кто она да откуда. Правду-то никто не ведал, а спросить боялись, девка же, не иначе, как ведьма, кто еще у леса-то селится?
Девки той деревенские зря боялись, то Резеда была. Тошно ей в столице жить сделалось, вот она от батюшки к лесу ближе и решила перебраться. Батюшка ее отговаривать пробовал. Он хоть и не родной ей был, а любил, как свою, даже больше. Стал просить ее: «Не ходи в лес, не живи одна! Люди-то больше по свету добрые рассыпаны, да лихие среди них ровно сорняки, хоть и не сеял никто, а все лезут, землю ногами мнут да норовят там нагадить, где почище. Растопчет тебя кто из таких и не заметит. Красоту-то не всякий рассмотреть может, даже когда она сама в глаза просится».
Резеда его и давай успокаивать:
Батюшка мой, ты не бойся и не скучай обо мне. Меня ни зверь, ни птица не тронет, а с человеком я справиться сумею ни добром, так силою.
Стеш, ее батюшка, и седины на висках за ночь прибавил, а все ж таки отпустил. У всякого своя дорога, с нее не свернешь, другого по ней за себя не пустишь. Веревочку на прощанье он Резеде на запястье повязал. Сам ее всю жизнь нашивал, а дочке, вишь-ко, отдал. Резеда ведала, что за сила в той веревочке, хоть батюшка никому и не сказывал. Она в благодарность ленточку с волос сняла, да замест веревочки на руку батюшке и повязала, в три оборота да на узел.
Не снимай, говорит, батюшка, моей ленточки. Она тебя от беды уведет, век долгий проживешь, правнуков нянчить будешь, только не снимай!
Ленточку эту Резеда нашивала почитай с семи годков. На вид она невзрачная, от времени истрепалась, потемнела вся, да волосы девичьи силу огромную из природы черпали, да сквозь нее пропускали. Набрала в себя ленточка силы той столько, что и от смерти спасти могла.
С тем и ушла Резеда, родимый дом оставив. Нашла избу заброшенную у леса, да стала жить в ней отшельницей.
Деревенские как поняли, что ведьма у них поселилась, боялись сперва, говорили всякое, еще большим кругом обходить то место стали, да когда нужда прижала, все ж потянулись к дому ее. Сперва оврагами да закутками, а там и открыто. Всякий к ней со своим горем идет: у кого ребенок в жару кричит, у кого спина ломит, так что мочи нет, а там и просто, по любопытству много кто наведываться стал, прикрываясь хворью выдуманной, лишь бы на ведьму посмотреть.