Детские воспоминания бывают размытыми, отрывистыми, порой про такое, чего не было на самом деле. Они сплетены из снов, чьих-то рассказов, неосознанно присвоенных историй друзей и знакомых, фильмов и мультфильмов. Воспоминания, закрепленные на фотографиях, ярче. Можно помнить день, когда сделан снимок. Можно помнить события. А можно не помнить ничего.
И Лина очень хотела, всегда хотела ничего не помнить о своей прежней жизни. Ностальгии это не вызывало.
* * *
Мне никогда не читали детскую Библию. Ну знаете, ту синюю толстую книжку с яркими картинками, которая в середине девяностых была буквально у всех. В ней простыми словами, как сказку, рассказывали о сотворении мира, о падении Адама и Евы, о заветах, о распятии и воскрешении. Легко, интересно. Так, чтобы ребенок понял, даже если читает эту книгу сам. Я узнала о ее существовании гораздо позже.
Мне читали настоящую Библию. И Евангелия. И жития святых. Монотонно, скучно и непонятно. Я четко помню отца, который сидит за столом у моей кровати и читает вслух о Лазаре. А я лежу и смотрю на огонек лампадки. И на темные иконы, которые почти целиком занимают всю стену нашей большой комнаты.
В деревне, в общем-то, никогда от Бога не отрекались, даже при Советах. А когда снова стало можно молиться и верить, люди в открытую стали ходить в церковь. Почти в каждом доме снова появился красный угол с рушником и иконкой.
А у нас стена. То, что это очень странно, я тоже поняла гораздо позже. В детстве мне казалось, что так у всех. Что все знают молитвы и читают такие книги. И что Бог смотрит на всех.
На меня Бог точно смотрел с пристрастием. Я должна была помнить об этом каждую минуту. Бог, с которым меня познакомили совсем крошкой, нетерпимый, злой и жестокий. Карающий за любую шалость или провинность. Чего уж говорить про меня, если он не пожалел своего сына?
А раз Бог не жалел свое дитя, то почему родители должны относиться ко мне иначе?
Троица выпала на начало июня. Было жарко и душно. Горели все лампадки, и от запаха ладана мне было нехорошо. Мать, как обычно, наряженная в темную длинную юбку и кофту с рукавами. Отец в темных лоснящихся брюках и черной рубашке. И я в глухом платье, из которого почти выросла. Семья. Стоим на коленях перед иконостасом. Отец чуть впереди, густым басом читает псалтырь. Бьем поклоны до выскобленного пола.
А жирная муха с зелено-синим брюхом бьется в стекло. Глупое насекомое никак не может понять, что открытая форточка немного выше. А через стекло совсем никак нельзя пробиться на улицу.
Там, на улице, светит солнце. Распустилась яблоня, и пахнет так вкусно. На улице легко дышать и можно смотреть на облака. Или через дырку в заборе, которая сразу за кустом смородины.
Бжж! Бжж! Бжж! муха все долбится в стекло.
«Интересно, не болит ли у нее голова?» думаю я.
И тут меня поднимает за ворот платья неведомая сила. Встряхивает так, что зубы стукаются друг о друга. Я прикусываю щеку изнутри. Вкус крови.
Негодная девчонка! прямо мне в лицо шипит мать.
Такой разгневанной я вижу ее впервые. Она могла прикрикнуть на меня, если я путала буквы. Могла больно дернуть за руку, когда я забывала слова молитвы. Могла так посмотреть на меня, когда я глядела на других детей, что мне хотелось тут же скрутиться в комочек и спрятаться в углу своей кроватки.
Чем ты занимаешься?
От страха я забываю слова. Просто стою и моргаю, чтобы не заплакать.
Я тебя спрашиваю? Мать хватает меня за руку, сильно сжимает и тормошит.
Муха, выдавливаю я из себя, тыча пальчиком в окно.
Ах, муха! Муха, да? Да как ты смеешь во время молитвы думать о какой-то мухе?
Она тащит меня через комнату к столу. Там стопочкой лежат книги. Я почти бегу за ней на цыпочках, потому что моя рука все еще зажата в ее руке. Я чувствую, что сейчас случится что-то плохое. Дети всегда чувствуют, что случится что-то плохое. Но иногда родители делают так, что плохое не случается.
Меня выпускают, и я хватаюсь за предплечье, которое очень болит. Но глаза мои неотрывно следят за матерью. Вот она раскрывает Библию и вынимает закладку. Длинную плоскую деревяшку с цифрами и черточками. Позже я узнаю, что это школьная линейка.
Вытяни руки! командует мать. Ну!
Ничего не понимая, я выполняю команду. Может быть, она заставит меня читать?
Резкий взмах, и линейка опускается на тыльную сторону моих маленьких ладошек. Больно! Я инстинктивно прижимаю руки к груди. А еще я описалась. Мне всего четыре.
* * *
Чашка согревала застывшие пальцы. Рассказывать о своих воспоминаниях оказалось мучительно. Лина старалась не смотреть на Валентина Игоревича. Она пригубила уже полухолодный чай. Он оказался очень терпким, чуть вяжущим на языке. Легкий аромат древесины и привкус какого-то фрукта.
Это был единственный случай, когда вас наказали? Валентин Игоревич делал какие-то пометки в своем блокноте.
Ну что вы? криво улыбнулась Лина. Разве это можно считать наказанием?
А разве нет? Наказание, и не совсем соразмерное с «виной». Маленьким детям свойственно отвлекаться. Они познают мир. Вы ведь понимаете, что не совершили ничего плохого?
Я поняла это не сразу. Уж точно не в четыре года. Тогда я очень и очень старалась вести себя хорошо. Чтобы не прогневать Бога и мать. Но Богу было на меня плевать, а мать я подводила часто.
* * *
Прямо напротив нашего двора, на пыльной дороге играли девочки. Они были старше меня, наряднее, веселей. Я стояла у калитки и подсматривала за ними через щелку.
На них были такие красивые яркие футболки, юбки из джинсы и шорты. Загорелые до черноты, растрепанные и даже стриженые, они прыгали через резиночку. Я понятия не имела, как называется эта игра. Две девочки стояли напротив друг друга, и на их ногах была натянута резинка для белья, образуя четырехугольник. А третья скакала, стараясь не задеть резинку, громко выкрикивая слова считалочки.
При каждом прыжке поднималась пыль. Юбка подлетала вверх, задираясь до бедер. И никому не было до этого никакого дела. Никто не кричал на них, никто не запрещал веселиться. Как я хотела оказаться по ту сторону забора и так же весело и крикливо скакать через растянутую резинку!
Игра так увлекла меня, что я тоже стала прыгать. Представила, что я и не я вовсе, а вон та девочка с коротким хвостиком в футболке с картинкой и красных шортах. У нее получалось прыгать лучше всех.
В конце концов меня заметили. Девчонки на минуту сбились в стайку и о чем-то пошептались. Потом к забору подошла та самая девочка, которая мне понравилась.
Привет, сказала она.
Здравствуйте, сказала я.
Именно «здравствуйте», потому что меня не учили говорить с другими детьми, а взрослым я говорила только так.
Пойдем с нами.
Я оглянулась на дом. Никто и никогда меня никуда не звал. Все, что было за пределами забора, чужое. Там нет ничего хорошего. Следовательно, делать нечего на улице. Тем более маленькой пятилетней девочке в глухом длинном платье и уродливых разношенных кроссовках.
Идем, нам нужен еще человек, чтобы мы с Катькой могли вместе прыгать, звала меня девочка.
Мне так хотелось хотя бы просто подержать на ногах эту резинку! Так хотелось, что я потянулась к засову и открыла его. Мое сердце колотилось. Радость от предстоящей игры накладывалась на страх. Я жутко боялась разозлить Бога своим поведением.
Но ведь вот передо мной девочки, которые играют, и с ними ничего плохого не происходит. Раз могут они, то могу и я.
Это был мой первый шаг за забор без ведома родителей. Я вышла на улицу, прикрыв за собой калитку. Красивая девочка взяла меня за руку и повела к остальным. Меня! Малявку для них приняли в игру!
Резинка впилась мне в лодыжки. Я старалась стоять смирно, чтобы она не слетела. Завороженно смотрела, как Катя и Лена ловко перепрыгивают через «ограждения», высоко задирая ноги. Тогда мне казалось, что они какие-то высшие существа. Такие сильные, такие взрослые, так у них здорово получается перелетать с одного края резиночки на другой. Я понятия не имела о слове «синхронность», но видела ее и стояла с открытым ртом.