Пенелопа прёт не только пожитки, которые числит своими, но и довольно объёмный, хотя и сравнительно лёгкий узел с вещами старой Сал. Когда Коваль в первое кочевое утро пристроил ей в заплечник лишний груз, коротко приказав: «Понесёшь», и поудобнее поправил широкие лямки на Пенниных плечах, у неё аж нутро загорелось: «Да он издевается!» Это, впрочем, живо прошло: прочие костлявые Зелёного дома, оказывается, по очереди тащат за спиной саму Сал на подобии широкой плетёной седёлки, и даже переругиваются шутейно за эту честь. Слепая старуха время от времени грозится завести себе хороший ивовый прут, чтобы погонять очередного вызвавшегося в «лошади» и кататься с ветерком.
Озеро по левую руку тянется и тянется. Топкий бережок чередуется со славными, приветливыми на вид местами, и Пенни всё чаще мается вопросом чего бы не обосноваться где-нибудь здесь? Но клан идёт дальше. В третий день водная блескучая гладь вовсе пропадает из виду, но потом снова показывается впереди. Штырь говорит, что это другое озеро.
Веселей гляди, Резак, скоро уже обживаться будем.
* * *
Удивляясь, почти стыдясь, Пенни обнаруживает в себе два новых, греющих чувства.
Первое гордость собственной силой. Ведь идёт, без особых поблажек, наравне со всеми, глядите-ка, и к ночёвке не падает от усталости по кускам себя не собрать. Чернорожая рыбачка Хильда, что ни вечер, валится в траву, где погуще, с протяжной бранью: «О-о-ой, спина-а-а, о-о-ой, уходили, черти, руки-ноги сейчас отвалятся!» И недокроенный Марр тогда бросается разминать ей молодое мясо, воркует лесным голубем, называет царь-женщиной и какими-то орочьими словами, а та знай пищит. Стыдоба, одним словом. Вот Пенни скорее язык себе откусит, чем пожалуется, даже если и впрямь устанет до невозможности. Силу-то свою она и раньше ощущала, но привыкла к тому, что такое свойство признак чего-то в ней ненормального теперь иначе.
Второе ненависть.
Не такая, которую Пенни знала в себе раньше.
Горячая, глубокая, из самого живота.
Пенни ненавидит Штыря.
С тех самых страшных догоняек.
Ненавидит с непрошенного осознания, что старшак мог бы поймать её гораздо раньше, но дозволил почти спастись, почти поверить в собственную исключительную ловкость и быстроту.
Ненавидит, как цеплялась за Штыря, ковыляя тогда к лагерю, как распустила при нём сопли от пережитого ужаса, а он
Ненавидит лучше бы побил, лучше бы наорал, ну хотя бы дал упасть тогда, расшибиться об землю с маху! Тогда хоть было бы ясно, а так ведь даже не рассердился, как полагается.
Но и не пожалел.
И теперь не приручает.
Не отталкивает.
Ни одного худого слова от орка Пенни пока так и не дождалась.
Как тут поймёшь?! Как подстроишься?!
Глаза бы на Штыря этого не смотрели, а смотреть надо: где в нём слабина, где зазубрина?
Не видно.
* * *
Чабха, Резак! Живой ногой вперёд до кострища, от старшачьего голоса, да с её кличкой, у Пенни даже морозом по спине дерёт.
Давай заплечник, говорит Ёна, увидев, что Пенни замешкалась.
Старшаки так высылают вперёд двоих-троих легконогих, разведать, всё ли ладно. Нынче вот и Пенни удостоилась. От вольного размашистого бега, да без надоевшего рюкзака радуется тело. Вот спасибо Штырю, что послал в этот раз именно её. За эту свою благодарность Пенни старшака тоже ненавидит особым счётом.
Чабха один из Булатов, кудрявый, клыкастый, застриженный по-штырь-ковальски: лоб и виски скоблёные, а по затылку длинно. Про себя Пенни называет его Красавчиком, в отличие от второго Булата, узкоглазого страшилища. Тот вперёд никогда не бегает, он и пешком-то ходит так себе, кривенько. Но при этом сплясать бывает горазд, с тем же Чабхой. Да уж, наверное, и не только сплясать.
Пенелопа часто себе повторяет, что у орков оно не как у людей, но до сих пор бывает неловко и пакостно на душе. И почти всякий раз выезжает, словно кино идиотское, как всё плохо вышло полтора года назад, в третьей приёмной семье, когда
«Арррргххх, да ну на хрен!» Пенни прибавляет ходу, чтобы не думать, не вспоминать.
Хоро-ош, Резак, тебе ещё обратно бе-ечь, окликает Булат-Красавчик. Дыхло побереги.
* * *
Вот зде-есь оно и есть на-аше место на всю Мясную луну, произносит Чабха. Осматривается, разнюхивает, похаживая вокруг.
Пенни пока переводит дух, косится на крепко вбитый в землю шест, увенчанный для красоты оленьим черепом с какими-то линялыми лоскутьями на рогах.
Пенелопа может сказать одно наверняка закаты тут над озером просто чумовецкие.
А эт чо за жлыга? всё же любопытствует она.
Рогаткина башка? А-а, это зна-ак другим оркам, объясняет Булат. Старшак его ещё на второе ле-ето поставил.
Так тут и другие орки есть?!
Красавчик выдаёт странную, слегка пугающую улыбку. Прикасается к шесту, будто это рогатое пугало ему вещь любимая и святая.
Мы надеемся.
* * *
Чабха остаётся приготовить место натащить для костра палчёвин, надрать сухой коры, развести огонёк, обойти старые места для полотняных домов всё ли благополучно, проведать какую-нибудь там знакомую змеиную нору ну мало ли что орки делают в таких обстоятельствах. Прежде чем побежать обратно к клану, Пенни идёт к воде прохладиться малость, плеснуть в лицо, утереться ладонями.
«Уйду, думает Пенни. Это что же, всю жизнь теперь так жить? Ни кровати нормальной, ни в кино сходить. День надрываешься, ночь на тощем спальнике ёрзаешь? Вместо телека бабка заумная со стихами? А зимой как? Штырь ещё этот, чтоб он сдох. Бесит. Уйду. Ничего, устроюсь как-нибудь»
Неясными сполохами в башке мельтешат ещё обрывки мыслей про Штыря-старшака, чтоб ему показать и доказать, но это уж совсем спутанно.
Пенни вдруг кажется, что на неё кто-то смотрит. Межняк настораживается, замирает, вглядываясь в берег. От солнечной ряби неловко глазам. Ей чудится лёгкое движение поодаль, за ка-мышиным островком, там вроде мелькнуло между колышущихся стеблей что-то белое или показалось? Мгновение спустя слышен лёгкий всплеск. Ерунда.
Должно быть, рыба играется. Или птица какая-то нырнула. Кто их разберёт.
* * *
Быстро ты, хвалит Коваль.
Ёна снимает с груди Пенелопин рюкзак, держит его за лямки, помогая осьмушке снова навьючиться. Все рады её скорому возвращению, и от этого Пенни непривычно тепло. Одёргивает себя: «Да не самой тебе они радуются, мозгами-то подумай! Ишь лыбы тянут скоро долгая стоянка, можно будет отдохнуть и устроиться с бо́льшим удобством, вот и всё».
Коваль протягивает свою флягу там кипрейный неслащёный завар, вроде чая:
Я подумал, не годится тебе всё-таки без своего ножа бегать Когда буду там мастерить, иди ко мне подпомощницей. Скуём тебе резачок по руке и по имени. Что скажешь?
Пенелопа кивает. Ножик вещь полезная. Только небось ещё припашет к какой-нибудь нудной работе, а вот это уже кисло. Но и это, впрочем, не беда: получивши свой резачок, взять запороть пару заданий конопатый сам и выгонит, чтобы не мешалась. Ха. Проходили такое, знаем.
От Мясной стоянки половину дневного перехода ещё будет матушки-Дрызгин двор, продолжает Коваль. Пироги она печёт с пальцами откусишь
Шагающие поблизости орки, видать, уже водившие знакомство с Дрызгиными пирогами, аж стонут от предвкушения.
Особенно которые с картошками подтверждает Ёна, сглатывает слюнки. Матушки-дварфы в прижорках понимают толк!
Двор большой, я бы сказал, даже целая ферма. Работы полно. Тётенька она прижимистая, но что есть то есть честная. Заказы я что ни год у неё беру.
В прошлое лето мы нанимались ещё разный овощ собирать, говорит Ёна.
А после обычно я с бабушкой Магдой у неё грузовичок беру на день в сам Дарлинг гоняем, купить чего, поменять. Оркам природным там лучше особо лицами не светить, глухомань, совсем ещё люди дикие; захочешь, так езжай с нами в этот раз.